Культура поэзии – 2. Статьи. Очерки. Эссе. Юрий Казарин
одна половина – комната с голландкой, забор распался, крапива (летом) росла до крыши, сугроб (зимой) – до середины окон – в общем, не дом, а страшный раззявленный беззубый рот с чёрными бревенчатыми дёснами. Паша жил один. Выходил из дома (в люди – к автобусу) раз в месяц – за пенсией, на которую накупал сухарей, тушёнки и ящик водки, – как раз на месяц хватало, до следующей пенсии. Мылся он в доме в двух тазах полухолодной водой. Спал с тяпкой – крыс и хомяков отгонял, которые лезли к нему в постель, на диван, погреться. В общем, света белого не видел. Даже туалет устроил на крыльце, выходящем во двор, сбоку: пропилил в нём, высоком и дощатом, две дыры – и справлял нужду, не отходя от дома, не сходя на землю. (Всё думаю: а второе очко для кого? – жил ведь Паша один, и никто к нему не ходил. Ох!). Был у Паши телевизор, и жил Паша, выходит, сразу в двух своих временах: в биологическом и в социальном, то бишь в зоологическом и примитивно-виртуальном… Где он теперь? Что поделывает в вечности? Как свою пенсию тратит? В какой сортир ходит? И ходит ли вообще?..
Художественное время – подлинно. Поэтическое время – божественно. Поэзия – сама – есть связь Всего со Всем. Поэтому Поэзия – сестра интерфизического Времени. Времени трансгрессивного, чистого и мощного. Времени, в котором художник из пустоты делает вещь, из ничего – нечто.
А что мы всё о птичках да о птичках? —
фотограф щёлкнет – птички улетят,
давай сушить на бельевых кавычках
утопленных в бессмертии котят.
Темно от самодельного крахмала,
мяуканье, прыжок, ещё прыжок…
А девять жизней – много или мало?
А просто не с чем сравнивать, дружок.
Что ж, поэт прав. Как всегда. Поэт прав всегда.
Сквозь себя
Я уходил в армию в ноябре. Тогда, в начале семидесятых, в армию ШЛИ. Сегодня – в армию забирают. Призывался я с Уралмаша. Уралмаша – во всех отношениях: Уралмаш – это и административный район Свердловска (в те годы), и огромный массив жилых домов (от «Машино-троителей» до Болота, где я проживал на улице Восстания; с улицей «Стакановской» – пили тогда почти все, поголовно: время было ясное, пустое и живое одновременно; Брежнев не лютовал, напротив, разрешил всем гулять, отдыхать, балдеть и строить мифический коммунизм; этот бровастый, бравый и равнодушный человек тираном не был – наоборот, он распорядился носить книгу и мирный атом в каждый дом); Уралмаш – это и завод-гигант, где я проработал полтора года фрезеровщиком, – и особая криминально-пролетарская зона уникальной свободы жить и бояться, жить и противиться шпане, занимаясь спортом, читая книги и сочиняя свою литературу, вибрировавшую между Лермонтовым и Джеком Лондоном, Тургеневым и Есениным, Пушкиным и Р. Л. Стивенсоном, Тютчевым и Багрицким (учился в школе я легко: учебники прочитывал летом, а в течение года, благодаря своему заиканию, отвечал на все предметы письменно, часто в стихах, плохих, но ловких и глупых, как вся социальная «поэзия»;