Прощание с «Императрицей». Юрий Иваниченко
За проявленную доблесть Мустафа Кемаль получил звание генерал-майора и титул паши и стал быстро продвигаться по служебной лестнице. С 1916 года он последовательно командовал 16-м армейским корпусом в Закавказье, затем 2-й армией на Кавказском фронте и 7-й армией на Палестинско-Сирийском фронте.
Николай Иванов
Ещё несколько шагов к краю пропасти
Они вышли к следующему полудню обратно, на пригорок, чуть возвышавшийся над дорогой. Не все, а за вычетом практически всей полуроты, сгинувшей в неумолчной перестрелке то с немцами, то с древесными призраками сумерек. Капитан Иванов, вахмистр Борщ, подпрапорщик Радецкий (как выяснилось) и ещё два десятка солдат, больше напоминавших полевой лазарет в изгнании, чем строй.
– Та-ак, – первым, естественным образом, пришёл в себя живучий хохол, глянув с пригорка вниз. – И какого, скажите на милость, чёрта мы душу рвали? – в минуту особо возвышенного состояния духа Григорий Борщ отчего-то выражался исключительно по-русски, будто прокламацию читал по слогам.
Капитан Иванов вдруг попятился под белый занавес еловых ветвей, грузнувших под снегом, кивнул вахмистру и потащил за собой оцепеневшего подпрапорщика, по-прежнему обнимавшего трёхлинейку, как единственное весло спасательной шлюпки.
Со двора «почтовой станции», правду сказать, порядком размётанной артиллерией, под дощатый навес ворот с потемневшей иконой Угодника, тянулась колонна…
Нет, уже не солдат, и даже не отступавших солдат, а, определённо, колонна военнопленных. Ни с чем иным этот «крестный ход» безропотного отчаяния не перепутаешь. Тем более что вчерашние уланы в рогатых «пикельхельм» с медными кокардами гарцевали вдоль колонны. Привычно, ленивыми окриками, поторапливали унылое шествие и немецкие пехотинцы в запоздало новомодных «штальхельм».
– Щось забагато наших, – вновь задушевно, на мамкином наречии, прошептал за спиной капитана Григорий. – Не було вчора в дивизии стилькох…
Подмороженная дорога, вьющаяся от ворот, размётанных прямой наводкой в щепу, уже превратилась в весеннее месиво льда и бурой жижи от несчётного количества сбитых сапог и драных ботинок (интендантская служба расстроилась напрочь ещё чёрт-те когда). А всё новые и новые толпы, приблизительно разобранные в шеренги по четыре, исходили из тёмно-угрюмой печали Николая-угодника.
– А это уже и не одна только дивизия, – узнал Николай Иванов приятеля, штабс-капитана Оленева из двухсотого полка с багровым бинтом на разорванном шрапнелью предплечье (а ведь отправлен был в тыл, на эвакуационный пункт). – Это они весь корпус тут прогоняют.
– Як же ж… – возмущённо дёрнул рыжим усом казак, недоумевая.
– Как так? – вдруг не то переспросил, не то выкрикнул с вызовом юный подпрапорщик.
Капитан Иванов даже оглянулся. Никита Радецкий до этого один раз, кажется, только и подал голос. За вычетом того момента, когда чуть ли не шёпотом представился новоназначенному командиру, неловко перехватив