Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского. Владислав Бахревский
сочинениям философским, далее политическим и, наконец, беллетристике. Прочитываются также в высшей степени полезные и важные работы иностранных и русских авторов. Девиз общества: «Отечество».
– Браво, Мерзляков! – Андрей Тургенев вскочил, подал руку председателю. – Именно – Отечество. Русская литература из служителя самодержцев должна обрести статус служителя Отечества. Отечества, господа! Следующая ее ступень – быть литературой не токмо для народа, а литературой народа.
– Но это – утопия! – Воейков даже ладонями хлопнул о стол. – Красота поэзии, величие высшего ее достижения – эпопеи – предполагают неоспоримое изящество форм и языка. Мужицкое просторечье никогда не сможет подняться до поэтических небес. У мужика что на языке в постылой его жизни, то и в песне. Поэзия иное! Познание истин мира, изысканный отбор слов, тончайшие оттенки смысла и чувства.
Лицо старшего Тургенева стало белым.
– Воейков! Поэты говорят языком, создатель которого – народ. От мужика – язык. Язык – детище мужицкое. Так что без просторечья, а мы его ах как презираем! – не было бы ни Овидия, ни Цицерона и уж тем более Гомера.
– Тургенев! Я на вашей стороне! – пылая щеками, по-птичьи вскрикнул Кайсаров. – Гомер из того же племени, что лирники в Малороссии.
– Производить Гомера в мужики? – Воейков хохотнул. – Опомнитесь, господа! Гомер великолепно разбирался в воинском искусстве. Возможно, он потерял зрение в одной из битв под стенами Трои. Жуковский, а что вы-то помалкиваете?
– Я слушаю. Я думаю….
– Так что же вы надумали?!
Василий Андреевич вздохнул, сдвинул брови.
– Речь не о Гомере… А вот каким языком дóлжно говорить поэту – сама суть поэзии. Русский язык высшего общества – убог.
– Браво, Жуковский! – нежданно для всех обрадовался Воейков.
– Я не закончил мысли! – В черных глазах скромника полыхнула молния. – Не русский язык плох. Общество, предавшее родную речь, извращено продуманностью и замкнутостью жизни. Для нерусской жизни и язык потребен не русский.
– Спасибо, Жуковский! – встал и поклонился другу Андрей Тургенев. – Мы все это знаем. Но это нужно было сказать вслух. И сказано.
Поднялся Мерзляков.
– Господа! Жуковский прав. Выдуманная жизнь, чужой язык, а ежели свой, так тоже выдуманный. Кто нынче кумир просвещенной публики – Карамзин! Язык его чист, но разве это язык нашего народа? Язык Карамзина – еще одна условность жизни аристократов. Язык класса умеющих читать по-немецки, по-французски… Язык Карамзина – такой же знак для своих, как поглаживанье подбородка масонами.
– Жуковский! – осенило младшего Тургенева. – Вы помните, что говорил нам Баккаревич? Он говорил нам: русский язык по своему строю, по своей мелодичности близок к языку как раз Гомера. Он говорил нам: славянские языки, но более всего русский, близкая родня древнегреческому. И еще: русские обычаи проливают свет на темное и непонятное в древнегреческих текстах.
– Братец, милый! – Андрей Тургенев просиял. –