Город ангелов. Ари Миллер
к губам,
Острые брызги бьют по лицу.
Может, хотят пристыдить?
Или уговорить…
Попросить одуматься,
Выбросить осколок из руки?
Нет уж! Очень важно, что на это скажешь ТЫ.
Вылетит ли голос из груди…
Как в глаза посмотришь,
С какой силой в губы поцелуешь.
За шею возьмёшь и к себе прижмёшь,
Или от себя оттолкнёшь, отвернёшься и уйдёшь.
Вложишь в руку осколок зеркала,
И попросишь на себя взглянуть,
Свои поступки переосмыслить,
Научить нашу любовь ценить?
Или возьмёшь меня за руку,
Посмотрев в глаза, по венам проведёшь…
Попрощавшись тихо,
Отвернёшься и уйдёшь.
Просто знай, Элис…!
В независимости от того,
В какой цвет окрасится вода,
Моя любовь к тебе не иссякнет никогда.
Сердце будет жить с болью всегда,
А в памяти буду носить
Оскорбительный «белый» плевок,
Что ранил мою душу.
Я режу руку, – выпускаю кровь,
Я обнажаю чувства, – выпускаю боль.
Моя воля слаба, но сердце просит жизни,
Моя душа чиста, но изранена твоим дуализмом».
О, боже! Девушка хотела покончить с собой…
– Эй, какого хрена роешься в вещах!? – ошарашил её голос.
Я вздрагиваю, а из рук сыплются все самодельные открытки, в которых спрятаны признания в любви, где в стихах описана жизнь и характер, воля и смысл, жизнь и боль… Ещё секунда – я отойду, наберусь смелости, чтобы сказать «прости, но иначе не мог». Срам долго не живёт! И вот, спустя пять секунд, я сижу и молча смотрю в сторону, убрав ноги, чтобы ей не мешать свои открытки собирать. Сижу и отворачиваюсь, показывая взрослую брезгливость, безразличие к её однополой любви.
Десять секунд – мне уже всё равно. Меня это не трогает, мою чёрствую душу не цепляет, и в груди что-то ранимое медленно угасает. Почему я такой? Я – киллер, прикрывающийся законом.
– Просто интересно стало, ради чего валяется с десяток трупов, – говорю ей тихо, с намёком на её багаж. Но думаю о том, почему бы не сказать всю правду?
– Не твоё собачье дело! – выстреливает мне в ответ. Очень грубо, но справедливо.
– Думал, что будут ценные вещи: деньги, документы, а оказалось, что бижутерия и всякие бумажки-побрякушки, – парирую я. Хотя, признание в любви и прощание с матерью – это нечто сильнее моих глупых слов. Я снова перегнул.
– Это и есть мои ценные вещи! Там есть любовь, моё сердце и боль. Разве, это не бесценно? – говорит она, вытирая открытки пальцами, словно от пыли. А, может, стирает мои прикосновения, потому что не дано… Нет полномочий просматривать такого рода важности документы. В её душу мне доступ закрыт.
Девушка вернула себе всё, – сложила по порядку, как и должно быть. Но, втянув их аромат, мне следом говорит:
– Больше так не делай, офицер! Не нарушай моё личное пространство. Имею право носить свою тайну, – сообщает