«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»). Ася Пекуровская
у Свена Биркертса не было оснований предполагать, что к фразе «не чувствуя потребности в другого рода любви», следовало бы отнестись с недоверием. Где было Свену Биркертсу знать, что Бродский приехал в Венецию вовсе не потому, что Венеция «напоминает ему родной город» (это открытие ему еще предстояло сделать), и не потому, что Венеция «так прекрасна, что…». Его привлекало туда как раз то или, скорее, та, которую он так небрежно лишил роли: одна венецианка. И страсть эта, миметическая страсть, как увидим, имела свою историю, которая пустила корни в далекой России.
«Набережная неисцелимых» начинается с рассказа, предваряющего для читателя встречу с опаздывающим персонажем, совсем на манер классического романа. Однако читатель не встретится с опаздывающим персонажем. Ему будет позволено довольствоваться лишь авторским словом. А до поры до времени авторским словом будет воспоминание.
«Впервые я ее увидел за несколько лет до того, в том самом предыдущем воплощении: в России. Тогда картина явилась в облике славистки, точнее, специалистки по Маяковскому <…>. 180 см, тонкокостная, длинноногая, узколицая, с каштановой гривой и карими миндалевидными глазами, с приличным русским на фантастических очертаний устах и с ослепительной улыбкой там же, в потрясающей, плотности папиросной бумаги, замше и чулках в тон, гипнотически благоухавшая незнакомыми духами, – картина была, бесспорно, самым элегантным существом женского пола, умопомрачительная нога которого когда-либо ступала в наш круг. Она была из тех, кто увлажняет сны женатого человека. Кроме того, венецианкой.
Так что мы легко переварили ее членство в итальянской компартии и попутную слабость к нашим несмышленым авангардистам тридцатых, списав и то и другое на западное легкомыслие. Думаю, будь она ярой фашисткой, мы алкали бы ее не меньше; возможно, даже больше».[87]
Память о прекрасной венецианке с разлитой в ней бочкой меда и ложкой дегтя перетекает в новое воспоминание, уже лишенное всякого меда. Вот он, посредник de rigueur! Муж ее, «чья внешность совершенно выпала у меня из памяти по причине избыточности, был архитектурной сволочью из той жуткой послевоенной секты, которая испортила облик Европы сильнее любого Люфтваффе. В Венеции он осквернил пару чудесных campi своими созданиями, одним из которых был, естественно, банк, ибо этот разряд животных любит банки с абсолютно нарциссистским пылом, со всей тягой следствия к причине. За одну эту структуру (как в те дни выражались) он, по-моему, заслужил рога. Но поскольку, как и его жена, он вроде бы состоял в компартии, то задачу, решил я, лучше всего возложить на какого-нибудь их однопартийца».[88]
Но чем же красавица имярек, подрядившаяся представить Бродскому Венецию, могла так разъярить автора воспоминаний о Венеции, куда он будет возвращаться 17 раз? Какое такое преступление могло вывести из равновесия эстетствующего поэта, уже державшего премию Нобеля в кармане своего твидового пиджака («Набережная неисцелимых» была написана в 1989 году)? Может быть, Бродский отстаивал справедливость, пеняя красавице на выбор ничтожного брачного