.

      ПОЖАР

      1944

      Вновь я видел под солнцем, что не легко(ногим) бег,

      и не героям война, и также не мудрым хлеб, и также

       не разумным богатство, и также не сведущим приязнь,

       ибо пора и пагуба случится со всеми.

      Кохелет 9:11

      Задубевшими на морозе руками Феофан берется за топор и с размаху колет надвое полено, слишком толстое для печурки. Подходящие полешки сожгли промозглой осенью; неспокойным летом ухитрились все же сделать запас и сложили небольшую поленницу возле бани, но это и все. Не следовало спешить с заготовкой дров, думает Феофан. Не надо было бояться оказавшихся довольно равнодушными к местному люду немцев, что колесили на мотоциклах и грузовиках по прибрежным деревням Чудского озера. Вот теперь хочешь не хочешь, а придется разбирать все кучи и перекалывать на дрова. Хорошо, что Харитон вернулся… Небось, скоро попривыкнет и будет чаще на улицу выходить… глянь-ка, уже и сегодня куда-то потопал. По правде, так и не нужно бы самому тут из сил выбиваться, вон – все кости от холода закоченели; сын многих мужиков стоит, машет колуном так легко, словно режет косарём кустики репейника.

      Феофан переводит дух и снова берется за топор. Разлетевшееся на две щепки полено издает мелодичный звон.

      На таком морозе можно ждать, что под утро начнут стрелять воротные столбы. После теплого военного лета снег в этом году выпал рано. Но в ожидании настоящего белого покрова люди успели занервничать. Ведь чем толще снег, тем реже они будут высовывать нос из дома, с глухого двора и хлева, а окна, глядящие на улицу, как закроют ставнями, так на всю зиму и оставят. Обсуждай хоть промеж своих, хоть с соседями, ясно одно: ничего хорошего ждать не приходится. Война прокатилась по земле неумолимо, как весенний торосистый лед, двигающий на своем пути многотонные валуны, с корнем выворачивающий береговые деревья и способный проборонить заросли камыша, превратив их в гладкий песчаный пляж, или покрыть его галечником, нанесенным неизвестно откуда. Те, кого война пощадила, теперь воссоединились, но многие незримые связи между людьми необратимо порваны, вместо них посеяны горькие семена печали и ненависти.

На дворе декабрь 1944 года. С конца августа Причудье опять перешло под власть Красной армии, и никто не знает, чего ждать от новой власти и как себя вести. Надо как-то жить, ходить за скотиной и продержаться до весны на запасах картошки, морковки и лука. Годик продержавшаяся перед войной советская власть больше донимала эстонцев, ссылала в Сибирь семьи хуторян и поселковый люд, но выслали и зажиточных староверов, школьных учителей, православных попов и активистов культурных обществ. В Казепели1 дверь моленного дома опечатана, в Вороньей большая и красивая каменная церковь, не очень пострадавшая от огня, заперта, крестные ходы и мессы запрещены, молодых пытаются организовать в комсомол. Для разнообразия и острастки советские солдаты Истребительного батальона в июле 1941 года, когда немцы уже начали наступать, в Чёрном Посаде2 разом расстреляли несколько десятков местных жителей, а в центре города все дома забросали бутылками с зажигательной смесью. С приходом немецкого времени мужчины, вступившие в Омакайтсе3, мстили, нажимая на курок с большей легкостью, чем того требовала справедливость, виня во всем тех, в отношении кого совершилась кровавая расплата.

      Теперь, когда вдалеке уже не грохочут пушки, а в двери не бухают прикладами мужики с белыми повязками на рукаве, когда проезжающие красноармейцы не тащат силком со дворов последнюю коровенку, в домах староверов благодати стало больше, чем страха. Во многие семьи возвратились сыновья, кто из какой армии. Вернулись и те семьи, что были депортированы немцами в Литву, но многие из них предпочли навсегда распрощаться с Причудьем, за триста лет ставшим для староверов потомственным родовым гнездом. От большинства жилищ остались лишь трубы печей да обуглившиеся кучи балок и бревен. Этой зимой уж ладно, но следующей придется все силы бросить на заготовку леса для строительства новых изб. Сейчас все живут, кто где может. В Вороньей, Казепели, Софии и Кольки все в какой-то степени друг другу родня, и под чистым небом никто не остается. Посвистывают самовары, вечерами напролет люди прихлебывают из блюдец чай, ведут неспешные разговоры.

      Феофан идет в дом. Долго стучит ногой об ногу, отряхивая снег.

      – И куда это, сынок, шибко так? – спрашивает Варвара, ставя на стол полную до краев суповую тарелку.

      Хотя лед уже выдерживает как человека, так и повозку, но Феофан пока не решается идти на озеро. Готовят вяленую плотву, упругое соленое мясо которой отдает жаром летнего солнца. Феофан крестится на красный угол и садится к столу. Черенок его ложки отмечен синей ленточкой. Суп вовсе даже неплохой. До весны далеко, и картошка еще крепкая. В свое время много лет он потратил на то, чтобы вдолбить Варваре, что хорошую картошку нельзя варить