Крысиный король. Дмитрий Стахов
абрикой, на краю промзоны, у самой окружной. От метро две остановки на трамвае, потом – на автобусе, до конечной у фабричной проходной, дальше мимо заборов – автобазы, базы овощной, склада пиломатериалов, частных гаражей.
Я приехал туда в середине дня. Один, в пустом автобусе. Водитель резко выскочил со своего места, забыв открыть двери. Был очень недоволен, что ему пришлось вернуться после того, как я заорал. В автобусе пахло бензином и обивкой сидений, на улице – оставшимся в тени кустов черным снегом. Припекало апрельское солнце. Из-под одного из заборов вылезла большая собака, приволакивая задние ноги, некоторое время тащилась за мной, ткнулась теплым носом в ладонь, отстала.
Заведующая станцией приняла меня в маленьком кабинете. На стене висел Брежнев. Его левое плечо было шире правого. Линолеумный пол пружинил, стулья у стола для совещаний были разнокалиберными. Отдав заведующей бумаги, я сел без приглашения. Заведующая спросила, где я ошивался три с половиной недели, и я ответил, что в первых числах мая ухожу в армию. Заведующая вздохнула, сказала, чтобы я занес бумаги в отдел кадров и шел в автоклавную, к инструктору-дезинфектору Гольцу.
Гольц первым делом спросил – на хрен мне такая работа? Я сказал ему то же самое, что и заведующей. Гольц поинтересовался, как меня зовут и моей фамилией и заметил, что я какой-то странный еврей – не только блондинистый и закончивший медучилище, но и ждущий призыва в армию, – на что я заметил, что отец моей матери, мой дед, был поляком, а отец – немец, хотя, строго говоря, по галахе я действительно еврей – мать моя считается еврейкой, раз ее мать, моя бабушка, потомок знаменитого раввина Ландау, но в паспорте мать записана русской, это ей посоветовали сделать при получении паспорта, после войны, но мой отчим настоящий, беспримесный еврей, бывший офицер МГБ. Гольц, несколько ошарашенный такой откровенностью, сказал: «Нормальный компот. Как у всех. Переодевайся, поможешь с загрузкой».
Гольц воевал, был награжден орденами и медалями, которые у него забрали – он застрелил из трофейного пистолета жену, говорил, что случайно; когда мы выпили еще, намекнул, что умысел грохнуть блядовитую сучку все-таки был; когда я выгружал его из такси, признался, что застрелил жену с огромным удовольствием и сделал бы это снова; на кухне, когда мы допили привезенную с собой бутылку, поведал, что сам он – русский, инородческая фамилия от прадеда, прибалтийского немца, московского аптекаря, что фамилией следовало гордиться, а она мешала всю жизнь, которая прошла глупо и бесполезно.
Между нами сразу установились очень близкие отношения. Быть может, он видел во мне сына, которого у него никогда не было. В его квартире стоял тяжелый дух, особенно сильный на кухне. Гольц увидел, что я пытаюсь понять – откуда он идет? – и снял тряпку со стоявшей в углу клетки с большой серой крысой, сказал, что это крысиный король, крыса-каннибал, любимый его питомец. Гольц открыл шкафчик, достал заначку, мы выпили по полстакана, и Гольц заснул за кухонном столом, подпирая голову большими кулаками, потом уронил голову на столешницу, приклеился щекой к липкой клеенке. Я присел перед клеткой с каннибалом. У него была короткая гладкая шерстка, большие черные глазки, очень длинные усы, полуобгрызенный хвост. Попискивая, каннибал кружил по клетке. Мне захотелось погладить каннибала по сытому бочку, я уже почти просунул палец меж прутьев, но Гольц, не поднимая тонких век, предупредил: «Отгрызет на хер!»
Я приехал домой поздно, мать ругалась с отчимом, отчим по обыкновению сидел в кресле, вертел в крепких узловатых пальцах очки для чтения, мать ходила кругами по гостиной, часто спотыкаясь о неровности дорогого ковра. Услышав меня в прихожей, отчим, не глядя в мою сторону, поднял руку, мать сказала, что макароны и котлеты надо разогреть, но потом, споткнувшись еще раз, тяжело вздохнула: «Я больше так не могу!» Макароны и котлеты остались нетронутыми на плите, я прошел в свою комнату, заснул не раздеваясь, наутро поехал на работу.
Несколько дней мы с Гольцем обрабатывали одежду пациентов туберкулезного санатория, потом ездили морить клопов. Гольц обещал показать в деле крысу-каннибала, каждый вечер мы выпивали, а как-то утром я проснулся в едущем по шоссе автобусе, рядом сидела моя тогдашняя девушка Валя, которая, увидев, что я открыл глаза, свинтила крышку с термоса и налила в нее что-то горячее.
– Что это? – спросил я.
– Кофе, – ответила Валя.
– Куда мы едем? – спросил я.
– В Вышний Волочек, – ответила Валя. – У меня же там тетя…
Валя хотела выйти за меня замуж. Девственность она потеряла с одноклассником, на школьном вечере, на столе в радиорубке. Ей не понравилось. Полтора дня, которые мы зимой провели у меня – отчим с матерью уезжали в дом отдыха кататься на лыжах, – произвели на Валю благоприятное впечатление, но день призыва приближался, в московском ЗАГСе ждать надо было минимум месяц, а Валина тетя как раз служила в ЗАГСе и, как наивно полагала Валя, могла нас зарегистрировать, по-родственному, вне очереди, пойдя против правил, должностных инструкций и воли Валиных родителей, которым я не очень-то нравился.
Видимо, после очередного выезда на клопов я так напился с Гольцем, что согласился на поездку в Вышний Волочек.