Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972. Антология

      По мрачному Палаццо Дожей

      Мы шли гурьбой за гидом вслед.

      Все слушали, я слушал тоже

      Об ужасах минувших лет.

      Гид сырость каменной темницы

      Нам на минуту показал,

      Где прежде, узник бледнолицый,

      Ты смерти месяцами ждал.

      Когда б ты жил еще на свете,

      Ты убедился бы сейчас,

      Насколько вы пред нами дети,

      Насколько мы несчастней вас.

      И если б перед нашим адом

      Случайно ты теперь предстал,

      Каким бы жалким маскарадом

      Свое столетье ты признал!

       Ты умирал всегда красиво

       Под гул легенды иль молвы,

       А мы без славы, молчаливо,

       Как стебли скошенной травы…

       Печальный гость в веселом пире,

       Я шел, молчание храня,

       И даже Понте деи Соспири

       Не вырвал вздоха у меня.

      Трудно пробыть полчаса в церкви Scalza на Grande Canale.

      Все ты там можешь найти, нет только голой стены:

      Фрески, витражи, картины, колонны, плафоны и ниши,

      Склепы, карнизы, кресты, статуи и алтари.

      Наша религия – свечка, а их – огнедышащий факел;

      Там – благодатная тишь, здесь – исступленный порыв.

      Нет у католиков кротости нашей, умильности, ласки —

      Бьется в истерике все, вьется, стремится, кричит.

      Кажется, даже мадонны хотят оторваться от камня,

      Чтобы греховно начать буйный вакхический пляс.

      Рада гондола, покинув каналов сырых паутину,

      Где обрамляют дворцы затхлую зелень воды.

      Синюю влагу лагуны колеблет ласкающий ветер,

      Спутал на собственный вкус волосы на голове.

      – Дай мне весло, гондольер, я в море направлю гондолу!

      Выдержит черный твой челн волн озорную игру?

      Но гондольер не ответил, он смотрит на Санта-Микеле:

      Остров-кладбище собой к морю нам путь преградил;

      Странный, как вымысел Беклина, как очарованный замок,

      Каменной красной стеной смотрит сурово на нас.

      – Кто там? Живые? Назад! окликают меня кипарисы,

      К небу, как пики, подняв конусы темных вершин.

      Но неприступное – пусть даже в смерти – влечет человека.

      Я бы хотел умереть, чтобы проникнуть туда.

      Я бы хотел умереть недалеко от паперти Фрари,

      Чтоб отпевали меня там, где лежит Тициан,

      Чтобы священник над трупом долго читал по-латыни,

      Плакали чтоб под орган статуи грустных мадонн,

      Чтоб по каналам везли меня, чтоб гондольер беззаботный

      На поворотах кричал грустно-протяжное «Ой»,

      Чтобы следы сладковатого тленья от пышного гроба

      Ветер морской