Поход Мертвеца. Кирилл Берендеев
а как же ты не побоялся вначале, когда о нем только узнал? Обычный горшечник, уже немолодой, да вдруг – пророк, идущий на смерть во имя новой веры.
– Как не бояться, боялся, конечно. Не то слово, сколь сильно. Земные мои родители, братья, сестра, все отговаривали, но разве я слушал их?
– Мать тебе не призналась, что грешила.
– Не знала она. Никто не знал, кроме небесного отца моего. Он столько лет держал меня в неведении, иссушая душу, и только так смог достучаться. Когда полжизни пропущено впустую. Это страшно, тридцать пять лет прожить, ничего не нажить, ничего о себе не оставить.
– Но ведь другие живут. Не думают.
– Кто не думает, не живет. Я писал об этом. Кто думает, верит, надеется. Тот только и живет, кто себя продолжает в детях, в деяниях, кто работает по совести, и надеется и на отца единого, и на грядущее его царство. Кто мечтает, молится, верует в него…. Ладно, я заговорился, а нам давно пора. Та девка уже строит тебе глазки, верно, еще хочет поласкаться.
– Да, я ласкучий, – усмехнулся Мертвец.
До переправы они добрались заполдень, дорога выдалась непростой: яростный ветер гнал навстречу хмурые облака, всадники ежились, скрываясь за холкой лошади, та, попадая под особо яростные порывы, едва не останавливалась, как ни понукал ее наемник. Последнюю часть пути, уже под мелким противным дождем, и вовсе слез, повел под уздцы. Поселок, скорее, деревушка у реки, внезапно появилась, вынырнула из-за поворота. Пройдя несколько домов, путники остановились у реки. Широкая, бурливая, сейчас она побелела, пошла высокими бурунами, паром как остановился у противоположного берега, так и не решался двигаться обратно, опасаясь перевернуться.
Народу на берегу скопилось изрядно, многие лезли без очереди, спеша по неотложным делам, просили лодочников спустить завозни, уговаривали, умаляли, подкупали тройной платой. Наконец Одрата поутихла, две плоскодонные посудины пошли по воде. В одну из завозен забрались и оба путника: переправа через рассерженную реку обошлась им в тридцать медяков и продолжалась так долго, что казалось, до берега, чернеющего недвижной линией в двух милях впереди, добраться им суждено лишь следующим днем. Но как плоскодонки миновали середину, волны переменились и погнали завозни вперед, река смилостивилась над путниками.
Пифарь поднял голову, все время, что гребцы боролись с волнами, или пытались хотя бы противостоять им, он сидел у носа, не обращая внимания на других, и усердно молился. Едва повернувшись, встретился взглядом с наемником.
– Помогло, – вполголоса произнес Мертвец. – Хотя ты и говорил, что отец небесный отказал во всем.
– Кроме милости ожидания.
– Смотрю на тебя и не могу понять, как ты решился пойти в столицу, да не один. Хотя… потому ли, что не один, и пошел, вместе умирать веселее.
– Нет, я ведь пастырь их, никто, кроме меня, не должен стать жертвой.
– Отцу?
– Нет, – Пифарь вдруг замолчал. – Я неверно выразился. Да,