Люди сороковых годов. Алексей Писемский
тоже ведь поранили? – спросил правовед.
– Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила… Maman так этим огорчена была и сердилась на меня; но я, по крайней мере, люблю театр, а Утвинов почти никогда не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне.
– Я сам в театре люблю только оперу, – заметил правовед.
– А я, напротив, оперы не люблю, – возразил Абреев, – и хоть сам музыкант, но слушать музыку пять часов не могу сряду, а балет я могу смотреть хоть целый день.
– Как же вы, – вмешался в разговор Павел, – самый высочайший род драматического искусства – оперу не любите, а самый низший сорт его – балет любите?
– Почему балет – низший? – спросил Абреев с недоумением.
Правовед улыбнулся про себя.
– Драма, представленная на сцене, – продолжал Павел, – есть венец всех искусств; в нее входят и эпос, и лира, и живопись, и пластика, а в опере наконец и музыка – в самых высших своих проявлениях.
– А в балете разве нет поэзии и музыки?.. – возразил ему слегка правовед.
– Нет-с! – ответил ему резко Павел. – В нем есть поэзии настолько, насколько есть она во всех образных искусствах.
– Но как же и музыки нет, когда она даже играет в балете? – продолжал правовед.
– Она могла бы и не играть, – говорил Павел (у него голос даже перехватывало от волнения), – от нее для балета нужен только ритм – такт. Достаточно барабана одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы идти.
– Вы что-то уж очень мудрено говорите; я вас не понимаю, – возразил Абреев, красиво болтая ногами.
Правовед опустил глаза в землю и продолжал про себя улыбаться.
– Мишель, может, ты понимаешь? – обратился Абреев к кадету.
– А я и не слыхал, о чем вы и говорили, – отвечал тот плутовато.
Павел весь покраснел от этих насмешек.
– Очень жаль, что вы не понимаете, – начал он несколько глухим голосом, – а я говорю, кажется, не очень мудреные вещи и, по-моему, весьма понятные!
Ему на это никто ничего не ответил.
– А вас, Мишель, пускают в театр? – обратился Абреев опять к кадету, видимо, желая прекратить этот разговор, начавший уже принимать несколько неприязненный характер.
– Нет, не пускают, – отвечал тот, – но мы в штатском платье ездим… Нынешней весной наш выпускной курс – Асенковой[54] букет поднесли.
– И никого не узнали?
– Никого – решительно!
Павел молчал и ограничивался только тем, что слушал насмешливо все эти переговоры.
В остальную часть дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что сына не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.
– Ну-те-ка, милостивый государь, – сказал он, – когда же вы выйдете в офицеры?
– Года через два, – отвечал тот.
– А потом – куда?
– Потом – на какую-нибудь дистанцию.
– Жалованье-то прапорщичье, я думаю, маленькое…
– Но ведь
Асенкова Варвара Николаевна (1817—1841) – талантливая драматическая актриса.