Латгальский крест. Валерий Бочков
и уставилась в окно. Мне хотелось поблагодарить трубача, но я промолчал, чтобы не бесить Шурочку.
На кладбище я не пошел к могиле, остался у автобусов. От них пахло бензином и горячей резиной. У дальнего автобуса шоферы-солдаты сидели на корточках и курили в кулак.
Я тоже присел на корточки. Теперь я не видел кладбища – люди, венки, красный гроб, взвод автоматчиков и оркестр скрылись за холмом. Ветра не было, стоял зной, лето заканчивалось. Я провел ладонью по колючей желтой траве, потом положил руку на сухую потрескавшуюся глину. Глина была теплой, как человеческое тело. Вместе с летом заканчивалось еще что-то – тогда я не знал, что мысль эта банальна, я никогда прежде не испытывал подобного чувства. Тогда впервые в жизни я осознал свою смертность. Конечность этого мира. Осознание пошлости таких фраз приходит позднее, с опытом, который прессуется в цинизм, а тогда мне чудилось – нет, я был уверен, – что здесь и сейчас мне открылась главная тайна вселенной. Впрочем, банальность истин не отменяет их истинности.
Солдаты дали залп. Это означало, что гроб опускают в яму. Потом еще один. И еще. Сухое эхо вернулось из дальней рощи, и тут же оркестр выдул какой-то чудовищный до-мажор. Повисла пауза, ненадолго – и вот с раскачкой, нестройно, точно пьяный, что топает вверх по крутой лестнице в пудовых сапогах, зазвучал гимн. Медная секция рычала, тарелки истерично звенели, геликон интеллигентного солдатика гудел страшным басом.
Колотушка большого барабана увесисто лупила ему в такт.
Звук – не мелодия, скорее какофония – заполнил пространство. Знойное небо стало желто-белым, как выгоревшая бумага. Сухая трава блестела, словно колючая пластмасса.
Унылое поле упиралось в березовую рощу, на кромке громоздились огромные валуны, похожие на стадо отдыхающих бизонов. Эти гигантские камни остались в Латгалии с ледникового периода. Ледник полз и тащил глыбы за собой – так нам говорили в школе. Пыльная дорога взбиралась на холм, там, на самой макушке, остановился велосипедист. Черный силуэт велосипеда с дамской рамой и женщина в летнем сарафане. Она стояла спиной ко мне и смотрела вниз, на кладбище.
Гимн наконец закончился.
Я испытал почти физическое облегчение. Женщина на холме легко запрыгнула в седло, чуть помедлила и быстро покатила вниз. Ловко виляя меж камней и выбоин, она пронеслась мимо наших автобусов, стоявших на обочине. Летящий сарафан, загорелые коленки, выгоревшие волосы.
Один из шоферов свистнул вслед, остальные громко заржали. Мне стало стыдно, будто я имел к ним какое-то отношение, к этим солдатам. И еще: если бы за два месяца я уже не ошибся дюжину раз, то сейчас готов был поспорить, что это была она. Голая латышка с острова.
4
Когда мне было около семи, я научился становиться невидимкой. Оказалось не так сложно, главное – молчать и не шевелиться. Мы могли сидеть за обеденным столом – отец, мать, брат, – и если я включал режим невидимости, то меня обычно не замечали от супа