Гарики предпоследние. Штрихи к портрету (сборник). Игорь Губерман

      Сочтя свои утраты и потери,

      поездивши по суше и воде,

      я стал космополитом

      в полной мере:

      мне жить уже не хочется нигде.

      Глухая тьма

      простерлась над пустыней,

      спит разум,

      и на душу пала ночь;

      с годами наша плоть

      заметно стынет,

      а в мыслях

      я совсем еще не прочь.

      Сам наслаждаясь Божьим даром,

      я в рифме зрителя купаю,

      за что порой имею даром

      билеты в зал, где выступаю.

      Я стандартен, обычен, вульгарен,

      без надломов в изгибах души,

      и весьма я Творцу благодарен,

      что на мне отдохнуть Он решил.

      Укрыт обаятельной ширмой

      я в самом тяжелом подпитии,

      а подлинный внутренний мир мой

      не вскроется даже на вскрытии.

      Обиды людям

      я себе простил,

      азарта грех

      давно отбыл на нарах,

      а всё, что в этой жизни упустил,

      с избытком наверстаю в мемуарах.

      Конечно, время сызмала влияло

      на дух и содержание мое;

      меня эпоха сильно поваяла —

      однако ведь и я лепил ее.

      Я в гостевальные меню

      бывал включен как угощение,

      плел несусветную хуйню,

      чем сеял в дамах восхищение.

      Я душевно вполне здоров,

      но шалею, ловя удачу;

      из наломанных мною дров

      я легко бы построил дачу.

      Один телесный орган мой

      уже давно воспеть хочу —

      крутой, надежный и немой,

      покуда я молчу.

      Как ни предан зеленому змею,

      а живу по душе и уму,

      даже тем, чего я не имею,

      я обязан себе самому.

      Я ленью грешен,

      выпивкой и сексом,

      люблю, однако, более всего

      молчание, наполненное текстом

      и ритмом, воспаляющим его.

      Я не жалею о попытках

      заняться прибыльной игрой,

      и только память об убытках

      порой горит, как геморрой.

      Забавно это: годы заключения

      истаяли во мне, как черный снег,

      осталось только чувство приключения,

      которое украсило мой век.

      Она совсем не в тягость мне,

      моя высокая харизма,

      и я использовал вполне

      ее по части похуизма.

      Идя то разминувшись,

      то навстречу,

      в суждениях высок

      и столь же низок,

      в момент, когда себе противоречу,

      я к истине всего сильнее близок.

      Многое мне в мире неизвестно,

      только чтоб не школьничать натужно,

      я сказал непознанному честно,

      что оно и на хуй мне не нужно.

      Меня на сочувствии тонком

      не словит лукавая нелюдь,

      я долго был гадким утенком

      и