Казенная сказка. Олег Павлов
«Слышь, Хабаров, правда наша, прокурору будем писать!», «Давай-давай, капитоха, шмонай – твое, что найдешь. Или отваливай, праздника людям не погань», «Вот-вот… А будешь своим стволом махать, сами душу выпустим. Попробуй, тронь, все подпишутся!»
«Чего, смерти моей хочется? – вздохнул тогда Хабаров. – Я так скажу: чтобы картошку – вернули, чтобы сами обратно ее посадили, своими руками, до одной. Если откажетесь, хрен с вами, на вечерней поверке прямо перед строем застрелюсь».
Он замолчал и опять вздохнул досадливо, оглядывая стихших людей. Высказался он безответственно, в сердцах. Поняв же похолодевшим рассудком, что самого себя приговорил, капитан Хабаров обмяк, будто все кости его сплавились, и поплелся в свою комнатушку – в канцелярию.
Казарма походила на коровник, такая же протянутая и так глубоко вогнанная в землю, что крыша почти хоронила под собой само помещение. Было в ней тесно с боков, а потолок сдавливал. Такой же гнетущий, что и наружные стены, в ней пролегал коридор, в который выходили двери всех казарменных помещений. Был в казарме даже порядок, но свой, нежилой: железные койки, чуть ли не привинченные к полу, голые стены.
По тому коридору в его пустоте плелся в канцелярию Хабаров. Больно будет помирать, думалось Хабарову. Еще ему думалось, что и получится из него одна пустота; жили до него люди, скапливали для него кровушку, а он спустит ее в слякоть черную. Такой бестолковый человек, что вправду лучше бы сдохнуть.
В забытьи Хабаров слег на койку. Лежа насильно в койке, притворяясь спящим, он обманом удерживал себя, чтобы остаться в канцелярии, не выходить к людям. А во дворе смеркалось, и голоса глуше аукались, расплываясь в вечерней тиши. Нужда капитана разобрала, невтерпеж. Стояло в канцелярии ведерко, эдакое помойное. Он сдавил глаза от стыда и облегчился в кромешной темноте. Да еще дрожал, что услышат.
Когда застучали в дверь, решил притворяться спящим. На косяки налегли крепче, они затрещали. «Товарищ капитан, батя, ты живой?!» Хабаров обмолвился: «Здесь я…» За дверью радостный произвелся шум… «Мы картошку вернули! Как сказали, обратно в землю ее, туда. Мы это… решили по-хорошему с вами жить, значит, поблатовали – и хватит». Хабаров отворил ходокам. Они оторопели. Уставили глаза на босые посиневшие его ноги. «Видали, живой я». Солдатики топтались, ждали. «Мы, чтоб по-хорошему, оставили картохи чуток, или зарывать?» И капитан сказал: «Жрите, но больше этого не позволю».
Чтобы поле опять не разворовали, он заклинил на цепи по краям двух сильных овчарок. Понадеялся на их злость, на звонкий лай. Утром в поле было пусто – собак растворился след, огород снова раскопали. Пиршество, устроенное солдатней ночью, бродило воровато по казарме лишь вкусными запахами. Хабаров распознал – жарили мясо и заедали картошкой. Убили овчарок, ободрав, зажарили и съели, как если бы прикончили без сожаления что-то пришедшие в негодность.
Те, что пировали, обнаруживали себя сами, раздутые от жрачки. Хабаров выгнал в степь с полроты, чтобы не возвращались.