Эви хочет быть нормальной. Холли Борн
откинула прядь со лба. Я изо всех сил старалась не думать о том, что волосы могут попасть в соус. Но тщетно.
– А ты вообще хочешь мне помочь?
– Да, конечно. Потому и спрашиваю, – ответила я и снова набрала побольше воздуха в легкие.
– Ладно, тогда накрой на стол.
Я сосредоточенно достала все нужные приборы и выдохнула только тогда, когда оказалась в столовой. Да уж, с мамой у нас было не все гладко. Знаю, этим в наше время никого не удивишь. С таким же успехом можно было бы признаться в том, что я «почти каждый день хожу по-большому» или что «иногда мне ужасно скучно», но суть от этого не меняется. Конечно, я ее люблю. В этом нет никаких сомнений! Она прекрасный человек. Я бы даже сказала, что она прекрасная мать, но, когда дело касается «душевных расстройств», она… как бы это сказать… становится просто невыносима.
Впрочем, как и папа, но гораздо хуже. Нет, конечно, я понимаю, что мое внезапное безумие очень их ранило. Но теперь они так… так сильно меня боятся, что я чувствую себя эдаким научным проектом, которым они занимаются на пару, – проектом под названием «Мы этого больше не допустим». На одной из сессий семейной психотерапии в больнице врач велел им вести себя со мной «построже» ради «моего же блага». А все потому, что мы, «ОКРшники», порой ведем себя как настоящие манипуляторы: заставляем всех кругом волноваться за нас, убеждаем близких, что наши страхи вовсе не безосновательны, делаемся для окружающих эдакими кукловодами, провоцируя в них чувство вины и заставляя их действовать по нашей указке, чтобы мы, чего доброго, не распсиховались и день не пошел под откос. Маме с папой велели «не потворствовать» моим тревогам. И, честно говоря, я очень жалею, что они принялись выполнять эту рекомендацию с таким усердием. Знаю, звучит глупо, но меня не оставляет чувство, что они просто надо мной издеваются. Что они настроены против меня. И то, что мама так печется о Роуз и боится, что я испорчу единственного «нормального» отпрыска, оставшегося в нашей семье, только усугубляет ситуацию.
Мы сели за стол. Спагетти действительно подгорели, но мы все делали вид, будто ужин просто обалденный, потому что мама то и дело спрашивала: «Ну как, ничего? Соус густоват, да? Скажите честно!» – пока папа – пожалуй, чересчур усердно – пил вино. Доев, я отнесла тарелку в раковину и поднялась к себе в спальню. Мне по-прежнему было тяжело мыть посуду, и мама, к счастью, не заставляла меня этого делать, если я помогала ей готовить или накрывала на стол. Я просто терпеть не могла мыть посуду. Смывать в раковину остатки еды с одной тарелки, чтоб они потом приклеились к следующей? Как это вообще способствует чистоте? А уж про число бактерий в кухонной раковине даже не спрашивайте. Уж лучше туалет облизать, честное слово.
Я села за стол и хотела было приступить к эссе о «Касабланке», но все никак не могла сосредоточиться. Сегодняшний визит к Саре не на шутку меня встревожил.
Почему я не могу рассказать Эмбер и Лотти о своих проблемах? Чего же я так боюсь? Вряд ли они меня бросят, правда? Во всяком случае, пока я сама их не отпугну своей ненормальностью…
И все же я понимала, что точно этого не