Боль. Цруя Шалев
принесенное для него яблоко, пока не спустился вечер и не вышел Эйтан, сгорбившись, не отрывая взгляда от щербатых плиток мостовой перед входом, ничуть не удивленный, что видит ее там, и они шли медленно, так же, как на следующий день шли за ее телом, завернутым в белое покрывало, словно оба осиротели. Так же была она при нем в течение семи дней траура, она была его семнадцатилетней женой, встречавшей приходивших с соболезнованиями, даже собственную мать и братьев. Ночью она гладила его по спине, пока он не засыпал, а по утрам вставала раньше его и готовила квартиру к новому дню траура. В сущности, таким она представляла свое будущее: траур, у которого нет конца, успокаивающая, болезненная, а иногда и счастливая суета скорби, прочно сплавившей их, растущих бок о бок, как два саженца в одной кадке, на одной клумбе.
Это было второе рождение, второе сиротство, Ирис сделала свой выбор – решила родиться и осиротеть с ним вместе. Отныне она – его мать, и сестра, и жена, и мать его детей, ведь ее юное тело горело желанием родить ему девочку и назвать ее именем его матери, – ночью, когда он рыдал во сне, она чувствовала, как лысый череп показывается между ее ног. Только она могла заново родить ее, только она могла его утешить. Но когда завершились дни траура, она оказалась не просто сиротой, не просто вдовой, но и лишилась всех своих иллюзий.
Она собрала свои вещи в два больших мешка для мусора и решительно, с гордо поднятой головой проследовала к автобусной остановке, не оглядываясь назад. Она села в автобус нужного маршрута и вышла на нужной остановке, добралась до дома и, не раздеваясь, забралась в постель, отбросив мешки с вещами, и лежала там с открытыми и сухими глазами, пока не пришла мать. Ирис не отвечала на ее вопросы, потому что не слышала их, не отвечала на ее мольбы встать, поесть или принять душ. Под сухими глазами ее тело застыло и оставалось в одном и том же положении в течение долгих дней.
– Однажды я была парализована горем, – рассказала она Микки незадолго до того, как они поженились. – Меня парализовало на несколько недель, но теперь я в порядке, и это уже не вернется.
Микки, конечно, хотел узнать больше, но она разочаровала в этом и его. Только ее мать время от времени болтала, выдавая то одну, то другую деталь, не замечая угрожающих взглядов дочери.
– Да, была драма, у кого не было любовной драмы в семнадцать лет? – заключала Ирис, пытаясь преуменьшить значение произошедшего даже для самой себя и концентрируясь на предательстве матери, а не на сути.
А в чем суть? Иногда она задавалась этим вопросом. В том, что она едва не умерла от любовного недуга? И что в этом более удивительного: ее болезнь или выздоровление? Тот факт, что в конце концов ей это удалось – заново выбрать свою жизнь, заново родиться в полной, медленно заполняющейся пустоте?
Когда выросла ее дочь, Ирис стала напряженно следить за ее любовной жизнью, опасаясь подобной трагедии, но Альма довольствовалась короткими, поверхностными связями, что, конечно, тоже могло служить