OUTSIDE. Исаак Ландауэр
уже за тридцать, а чрезмерной привлекательностью она не страдала и в юности, но обе сестры прощали ей тягу к преувеличениям, выслушивая раз от раза всё более шикарную историю этой пылкой, но кратковременной любви. Джон, сын узколобого фермера из Оклахомы, о своей исторической родине знал лишь то, что там все сплошь рыжие, но полагал этого более чем достаточным, тем паче, что был патриотом, американцем в третьем поколении и в глубине души не верил в существование заграницы. Всю мировую историю он полагал одним сплошным надувательством, умелой выдумкой какого-нибудь голливудского сценариста-фантаста, до сих пор, надо думать, получавшего за то внушительный авторский гонорар. «Там, – он поднимал указательный палец вверх, привлекая внимание завсегдатаев сельского бара, – на другом конце Земли, что-то, безусловно, имеется, но уж точно не королевы и принцессы в шикарных замках, откуда им взяться в эдакой вонючей дыре, коли даже у нас их отродясь не видали? Это всё телевидение, у них огромные павильоны на западе, проданные за ненадобностью бывшие испытательные полигоны НАСА, где возвели все эти Эйфелевы башни с Луврами, и сдают в аренду любому, у кого есть деньги и желание снять очередное кино про Европу. Иначе как объяснить тот факт, что во всех фильмах декорации одинаковые? В реальной жизни всё это старьё давно посносили бы и настроили небоскрёбов, а уж потом взялись бы причитать, как у нас об индейцах. А тут, гляди, стоит годами наполовину разобранный ихний Колизей, и никому в голову не придёт его окончательно демонтировать или, наконец, достроить, чтобы проводить там футбольные матчи. Какой, ответьте мне, смысл мэрии содержать эту махину впустую, без прибыли?» Аргументы убеждали нетребовательных землепашцев, которым всякая история была в радость – не всё же только напиваться до чёртиков, повторяя донельзя приевшийся цикл.
Именно жажда открытий и согнала пытливого Джона с насиженного места, отправив на покорение Манхэттена, где в приглушённом свете баров Ист-Виллидж он заодно надеялся отыскать себе красавицу-жену: «Здешние уж больно уродливы, а я всё-таки поэт и музыкант, творческая личность», – и он отправлял воздушный поцелуй матёрой грудастой стриптизёрше, которой одной готов был подарить радость обладания собственным телом, но она, зараза, хотела денег, которых у всякого порядочного творца никогда не бывает. В столице – не зачуханный же Вашингтон всерьёз полагать центром мировой державы – ему поначалу сопутствовала удача: уставшие от тотальной урбанизации клерки отдыхали душой под ритмы провинциального гитариста, но на беду тот чересчур поспешно записал себя в знаменитости, повысил в три раза ставку, и звезда его славы так и не взошла на ресторанном небосклоне. К моменту знакомства с роковой итальянкой он уже был нищим, частенько игравшим поклонникам гастрономии на углу Восемьдесят Первой и Бродвея, а потому ухватился за возможность получить кусок хлеба и крышу над головой – для завсегдатая скамеек Центрального парка карьера