Бумажный домик. Франсуаза Малле-Жорис
с клиентами, мне этого достаточно»), мадам Жозетт любит ссылаться на анекдот, известный со времен битвы на Марне. Пьера, шофера генерала Жоффра, без конца преследовали одним и тем же вопросом: «Когда же кончится эта война? Что говорит генерал? Не говорил ли он с вами об этом?» Но генерал упорно молчал. И все же в один прекрасный день на этот традиционный вопрос Пьер ответил: «Да, он говорил со мной об этом». – «И что он сказал?» – «Он сказал: ‘‘Пьер, когда же эта война кончится?’’»
Мадам Жозетт не верит, что опыт может чему-то научить.
– Я всегда голосовала против президента де Голля, – говорит мадам Жозетт.
– Почему?
– На вопросы, которые он задает, нужно отвечать либо «да», либо «нет», а вопросы сформулированы непонятно. Они противоречат правилам грамматики. Разве человек, не знающий грамматики, может быть хорошим президентом Республики?
Что это – бесхитростный и светлый ум? Или непробиваемая, потрясающая глупость? Не знаю, не могу понять. Ее слова падают тяжело, как камни в воду, но круги от них расходятся во все стороны.
Рене, дочь Жоржа, крестница Жозетт, выходит замуж за молодого немецкого еврея, набожного – во всяком случае, из очень набожной семьи. Рене и ее мать мечтают о пышной свадебной церемонии: с органом, шлейфом, торжественным благословением. Кюре требует, чтобы Гюнтер крестился. Гюнтер колеблется. Когда он является к мадам Жозетт с визитом, то слышит следующее:
– Я, господин Гюнтер, неверующая и все жду, когда вера осенит меня. Но менять веру вот так, ни с того ни с сего, по-моему, глупо. Вы же не станете менять родственников, не так ли? Поверьте, обстоятельства могут изменить нас, но не мы обстоятельства. Если вам написано на роду стать католиком, вы им станете. А если Рене заставит вас сменить религию, как меняют пиджаки, вы будете венчаться в чужом пиджаке, вот и все.
Гюнтер отказывается креститься. Венчание состоится в ризнице. Рене и ее мать Моника рассорились с мадам Жозетт.
Смерть тетушки
Тетушка так мало менялась, во всяком случае, для нас она дряхлела совсем незаметно, и мы давно привыкли считать нашу тетушку – капризную, деспотичную, великодушную, злую на язык, упрямую, с внезапными порывами детского восторга («Так вы и вправду, на самом деле меня любите?»), за которыми следовала какая-нибудь высказанная с наслаждением гадость, черный юмор на грани садизма, забавную, изрекающую возвышенные глупости, одержимую стремлением к независимости, как навязчивой идеей, от которой она не желала отказываться, несмотря на все возрастающую физическую беспомощность, – мы привыкли считать нашу тетушку бессмертной. Ей было девяносто три года.
Главной чертой ее характера была, несомненно, гордость, гордость, возведенная в такую степень, какая уже граничит с глупостью. Чем больше она нуждалась в других, тем больше старалась стать совершенно невыносимой – это было для нее вопросом чести.
Жаку:
– Ты прекрасно за мной ухаживаешь, но все равно чувствуется, что это не от чистого сердца!
Мне:
– У вас доброе сердце, бедняжка,