.
и направился к своей машине. Том, Уилл и Дэн поздоровались с ним так, как если бы он уже давно работал с ними, и это его порадовало. Но Джека Уолша не было и здесь.
Лукас принялся за работу. Джеку понравится, если он застанет его за работой. У машины Лукас совсем успокоился. Взял первую пластину из контейнера Тома. Выровнял, зажал, потянул, снова потянул, проверил.
Он внимательно проверял каждую пластину. Прошел час или то, что ему показалось часом. На пальцах снова выступила кровь. Она оставляла следы на пластинах, уходивших под барабан. Перед тем как отдать пластину Дэну, он начисто вытирал ее рукавом.
Постепенно он начал осознавать, что дни на фабрике, оттого что были такими длинными и состояли из одного-единственного действия, которое повторялось снова, и снова, и снова, образовывали свой собственный мир, отдельный от внешнего, и что все, живущие в этом мире, все рабочие фабрики, жили главным образом в этом мире, нанося краткие визиты в другой, где они ели, спали и готовились к возвращению сюда. Люди фабрики отреклись от своего гражданства и эмигрировали на фабрику так же, как их родители эмигрировали в Нью-Йорк из графства Керри. Вся предыдущая жизнь сводилась у них ко снам, от которых они каждое утро пробуждались на фабрике.
Джек появился только в самом конце рабочего дня, когда прогудел гудок. Чего Лукас ожидал от его появления? Радости встречи. Какого‐то объяснения. Он думал, что Джек извинится, расскажет о заболевшем ребенке, о захромавшей лошади. Что Джек пожмет его окровавленную руку – Лукас и боялся, и всей душой хотел этого. Он ждал, что Джек похвалит его. Ведь Лукас тщательно выравнивал каждую пластину. Он все их проверял.
Вместо этого Джек подошел и сказал:
– Порядок.
Он и не думал хвалить Лукаса. Лукас решил было, что Джек его с кем‐то спутал – и Кэтрин поначалу не узнала его, и мать не узнавала. Он едва удержался, чтобы не сказать: “Это я, Лукас”.
Джек перешел дальше, к Дэну, кратко переговорил с ним и ушел в другой цех, со сводами.
Лукас оставался у своей машины, хотя уже было время уходить. Машина была такой же, как и всегда, – ремень, рычаги, ряды зубьев.
Он произнес:
– Разве стоит пугаться смешения?
Но сам он пугался. Его пугало упорство машины, ее способность вечно находиться на одном и том же месте, а еще то, что ему надлежит всегда возвращаться к ней после краткого промежутка, посвященного еде и сну. Его тревожило, что в один прекрасный день он может опять забыться. Вот забудется он в один прекрасный день, и машина протащит его сквозь себя, как протащила Саймона. И проштампуют его – четыре поперек и шесть вдоль, – а потом положат в ящик и отвезут за реку. Он так переменится, что никто его не узнает, ни живые, ни мертвые.
Куда он попадет после? Он не надеялся, что его душа достойна рая. Он так и останется в ящике на том берегу. Интересно, повесят ли его лицо на стенку в гостиной, при том, что не существовало ни одного его портрета, да если бы такой портрет и существовал, он не мог представить, чей придется снять, чтобы уступить ему место.
Сегодня Кэтрин