Избранные дни. Майкл Каннингем
в лицо на подушке, спрашивающеепро кур.
Лукас сказал:
– Музыкальную шкатулку принести?
– Хорошо бы.
Он сходил в гостиную и вернулся со шкатулкой. Поднял так, чтобы матери было видно.
– Ах да, – сказала она.
Знала ли она, что это шкатулка сломала их жизнь? Она никогда об этом не заговаривала. Она, судя по всему, любила музыкальную шкатулку так же нежно, как любила бы, если бы та вовсе не причинила им вреда.
Лукас повернул рычажок. Внутри завращался медный барабан, цепляя крошечные молоточки. Шкатулка тихо наигрывала на свой манер “Наши надежды с ними ушли”, наполняя замкнутое пространство спальни чистыми металлическими нотами. Лукас подпевал ей.
Наши надежды с ними ушли.
Помни то поле, где полегли
Храбрые, лучшие наши мужи,
Которые стынут в могилах[3].
Мать коснулась его руки.
– Довольно, – сказала она.
– Это только первый куплет.
– Довольно, Лукас. Убери.
Он послушался – отнес шкатулку на стол в гостиную, где та продолжала играть “Наши надежды с ними ушли”. Однажды заведенная, она замолкала только по своему собственному соизволению.
Отец пересел от стола в кресло к окну. Он важно кивал, словно соглашаясь с тем, что говорила ему мелодия.
– Тебе нравится музыка? – спросил Лукас.
– Ее не остановить, – сказал отец своим новым голосом, едва отличимым от дыхания, как будто это разговаривали шепотом мехи его машины.
– Скоро сама остановится.
– Это хорошо.
– Спокойной ночи, отец, – сказал Лукас, потому что ничего другого ему в голову не пришло.
Отец кивнул. Доберется он самостоятельно до постели или нет? Лукас подумал, что доберется. Понадеялся на это.
Он пошел в свою комнату – их с Саймоном комнату. Окно у Эмили горело. Она ела свои сладости так же истово, как Лукас читал свою книгу.
Он разделся. Медальона снимать не стал. Если бы он снял медальон, если бы он вообще когда‐либо снял медальон, тот перестал бы быть вещью, надетой на него Кэтрин. Сделался бы вещью, которую он сам на себя надел.
Лукас осторожно нащупал замочек медальона и открыл его. Внутри был черный кудрявый локон Саймона, перевязанный лиловой ниточкой. Под локоном, почти полностью заслоненное им, было лицо Саймона. Лукас хорошо знал этот портрет, сделанный два года назад: на нем Саймон, прищурив глаза и стиснув зубы, хмуро глядел на фотографа. Лицо Саймона в медальоне было светло-коричневым, как прокисшие сливки. Глаза (один частично скрытый свесившейся челкой) – совсем черными. Это было все равно что увидеть Саймона в гробу, чего никому не разрешили сделать – уж больно необычный вид придала ему машина. Теперь, в комнатной тишине, Саймон, который по‐прежнему оставался с ними, встретился с Саймоном из медальона. В комнате присутствовали его запах и вес, его привычка, выпив стаканчик-другой, затеять с Лукасом шутливую потасовку. Лукас закрыл медальон. Тот издал негромкий металлический щелчок.
Он лег на кровать, со своего краю, и принялся за вечернее чтение.
Или,
Перевод Н. Зуевой.