Суррогатный мир. Константин Уткин
что-то непонятное. И трое луареатов, и ведущий с Рачуком жались растерянно ближе к занавесу, а середину сцены занял очень брюхатый, очень злой и очень пьяный мужчина. Он овладел микрофоном и оглушительно рявнул в зал.
– Вранье! Это все вранье! Кто такая Акинина? Покажите мне ее. Эта? Ха-ха-ха. Внимание, господа и эти. Дамы. Первое место я присудил Малиновской. Мы присудили Малиновской. Ясно? Всем ясно? Я сказал – первое место заняла Малиновская. Жюри, кюри, хери… тоже мне, пижоны. Вы посмотрите, какая юная… дарование. – действительно, очень юная девушка стояла, хлопая глазами – и даже это недоразумение не могло уменьшить ее ликующей радости – И что? При чем тут Акинина?
Веселье набирало обороты. Пуськов с Жужником ликовали и орали уже в полный голос – позор! Подстава! Подмена! По залу волнам ходил ропот – поэты перемывали кости бедной троице, стоящей как на эшафоте. К пьяному пузану мчались четыре охранника – он принял было боксерскую стойку, но был быстро скручен, приподнят и унесен.
Концерт – как понял Петр – окончен, окончательно и бесповоротно.
На сцене появились фрачники со скрипками, но творческий народ уже не мог сосредоточится на музыке – по залу гулял, как отделенный шум прибоя, ропот. Лауреаты растворились в полумраке рядов.
Жужник фыркала рассвирепевшей кошкой и бросала на Ларенчука такие взгляды, что, будь он меньше расстроен, он бы оказался испепеленным на месте. Пуськов сидел, как окаменевшее олицетворение скорби. Во взглядах, которыми он иногда одаривал соседей, читалось – да, кругом интриги, подлость, гадость и гнусь. Награды получают недостойные ничего подлецы, а мы, гении, должны питаться крохами с их стола. Что делать, такова жизнь любого гения.
Но церемония уже подходила к концу. Даже смуглая певица с живым и сильным, переливающимся, как весенняя вода голосом не смогла удержать внимание зала – какая, к черту, песня, если только что хищникам была брошена такая приманка!
Длинные языки облизывали губы, когти драли кору, растягивая сухожилия перед броском. Жертва еще стояла, растерянно озираясь, не понимая, что произошло и тем более – что сейчас произойдет, но сотни глаз со всех сторон уже сфокусировались на ней. Для окончательной, быстрой и жестокой расправы мешали только пустяки – время суток и яркий свет. Время хищника – ночь, подруга – темнота.
Стучали откидные сиденья, пестрое наполнение зала превращалось в плотный поток и исчезало в дверях, чтобы рассеяться все на той же лестнице.
В холле Пуськова перехватил Рвокотоный и, с трудом сдерживая радость, посочувствовал.
– Несправедливо премия отдана, Михаил Палыч, там все куплено, народ обижен, мы будем бунтовать, все куплено, это факт. Давайте-ка я с вам сфоткаюсь, чтобы не так обидно было.
Но Пуськов, казалось, окаменел в своем горе. Даже черепашья шея постаревшего Казановы утратила дряблость и казалась твердой, как древесный ствол. Он потрепал Рвокотного по плечу.
– Да, Роман, кругом