Суррогатный мир. Константин Уткин
не обязательно что-либо писать. Я могу сказать, что ты, мой друг – поэт, а, между тем, ты не написал еще ни одного стихотворения. Странно? Нет, не странно, нормально. Любой, кто читает стихи, сам становиться поэтом.
Ларенчук открыл было рот, чтобы уточнить – последнее прочитанное стихотворение находилось, кажется, в школьном учебнике. И далеко не факт, что он было-таки прочитано – скорее всего, именно за то, что он, Петр Ларенчук, отказался его читать, он и получил одну из своих бесконечных двоек.
Но его хорошо взяли в оборот – и оробевший Петр даже пикнуть боялся. Если этот маститый человек сказал, что ты поэт – значит, ты поэт, сиди и не вякай. А то переведут в писатели, а писатели…
– А писатели, мой дорогой друг, это просто халтурщики, которые высиживают романы исключительно задницей. Ты что думаешь, я не знаю, что говорю?
Пуськов косвенными шагами двинулся через всю комнату к шкафчику и вернулся с книжкой – очень яркой, хорошо разрисованной книжкой. На обложке книжки золотыми пляшущими буквами бросалось в глаза название – «Приключение Перепрыжкина, или Сын Крабоеда»
Сомлевший Ларенчук, которому захорошело давно и надежно, хотел спросить в лоб Пуськова – что за чушь, кто такой Перепрыжкин и почему он сын крабоеда? Но народная мудрость, запрещающая обижать благодетелей с алкоголем, вложила в губы Ларенчука совсем иные слова.
– Круть. Это ты написал? Вот, блин, не зря же люди говорят, что гениальные человек гениален во всем. Мне бы так…
Ларенчук уронил голову. Скорбь его была глубока и естественна – ему до жгучих слез стало обидно, что судьба обделила его, не наградив никаким талантом, что он вынужден прозябать свою единственную жизнь, кочуя от пьянки до похмелья. Никто не споет Белого Слона на его могилке, никто не прочитает выпестованных, как младенца, прямо в глубине души строк. И суждено ему сгинуть в безвестности, как сотням тысяч ушедших в небытие его сограждан и соседей.
– Почему… – Ларенчуку было тяжело. Он мог молчать – и не плакать. Мог говорить – но тогда предательские слезы размывали мир. – Почему я обижен? Я тоже, может, хочу. Хочу Слона. Белого. Хочу написать Белого слона. И чтобы эти… слушали и восторгались. Наливай.
– Нет. Сегодня ты больше не пьешь.
Ларенчук уставился на Пуськова с гневным недоумением – такой подлости от своего нового товарища Ларенчук не ожидал. И, видимо, на круглом и красном, как свекла, лице отразилась такая буря эмоций, такое негодование, что Пуськов положил длань на плечо и сказал голосом утешающего доктора.
– Дорогой мой брат и соратник. У нас с тобой сегодня событие огромной важности – нам нужно пойти на праздник. Сегодня мой праздник… в первую очередь мой, ну и потом, конечно, всех остальных гениев. Ну и не гениев тоже.
Вдруг Пуськов осекся.
– Ну ты-то у нас гений, кто ж с этим будет спорить. Смешно оспаривать то, что видно всякому. Тебе не нужно писать