Минимум багажа. Мария Малухина
дала знать, что в ближайшие несколько дней готова к занятию. Никто не знал, как все может измениться даже к концу сегодняшнего вечера, но, по крайней мере, у Али была иллюзия того, что существует план, который можно с легкостью проиграть в голове. Да-да, сегодня, завтра и послезавтра я буду в тихой солнечной квартире вбивать в резиновую твою башку сослагательное наклонение и грызть кислое яблочко прямо с этого самого дерева.
К ее удивлению, ответ пришел почти мгновенно – и совсем не тот, что она ждала. Господин галерист спрашивал, не будет ли ей удобно позаниматься прямо сейчас – ну, или, допустим, через полчасика. Завтра и послезавтра тяжело – у брата в выходные юбилей, через два дня открываем выставку, вы знаете, милая, как оно.
Аля почесала ногу – на голени отходил обгоревший кусочек кожи. Ну что ж, деньги лишними не бывают, а полтора часа в компании Алексея Игнатьевича (Игнатьевича она прекрасно помнила, а вот Алексей каждый раз упорно вылетал из головы, и пару раз она называла его то Андреем, то Александром, пока, в конце концов, не начала перед занятиями писать себе ручкой на внутренней стороне ладони «Леха», большие корявые буквы прекрасно врезались в память, и проблем с именем больше не возникало) обещали вывести ее из навалившейся апатии.
Следующие два часа пролетели почти мгновенно – за полчаса Аля немного собралась с мыслями, нашла в чемодане приличную чистую футболку, полистала свои программы и вспомнила, какую тему они с Игнатьевичем мучили в последний раз. Потом заварила себе две порции кофе, перелив его в массивную керамическую пивную кружку, стоявшую за стеклом в одном и Сашкиных кухонных шкафов, и нажала на нужный контакт в скайпе.
Связь, к счастью, оказалась чистой, и они с галеристом поплыли по привычным водам английского для продолжающих. С продолжающими Аля, конечно, галеристу льстила – дальше начинающего ему продвинуться не удавалось, но он был из тех, кого тотально деморализует собственный неуспех, поэтому – по его же собственной инициативе – они медленно ползли вперед, брались за слишком сложные для него темы, в общем, теряли время.
Как преподаватель, Аля поначалу совсем не хотела идти у него на поводу, но в какой-то момент поняла, что свободно говорить по-английски Леха так, наверное, никогда и не начнет. Зато осилив очередную тему или, по крайней мере, решив так для себя, этот сверхдостигатель уходил от нее в отличном настроении. Напряженный все полтора часа, он под конец оттаивал, расслаблялся и начинал говорить о своем деле.
Периодически Аля даже саботировала их занятия, подводя урок к завершению на десять-пятнадцать минут раньше – слушать Игнатьевича, говорящего по-русски, было гораздо бо́льшим удовольствием.
Он не столько говорил о живописи, сколько о жизни за ней. Он знал все и обо всех – адреса лотрековских проституток, имя невестки Ван-Гога, любимое блюдо Саввы Мамонтова в ресторане «Мавритания», – живопись во всех ее проявлениях становилась продолжением совершенно осязаемого,