Ювелирный мастер. Андрей Андреевич Храбрый
в порядке?
– Да, конечно.
– Бывают случаи, когда и полицию приходится вызывать, представляете? Здесь недалеко сторожевая будка. Уже почти лет десять сижу в ней. Так вот, – хрипло кашлянул. Человек, с которым болтал сторож, все также смотрел в одну точку, не поворачиваясь, как будто за спиной, кроме птиц, деревьев и могильных плит больше никого не было, а льющиеся звуки – не слова, а шелест и карканье. Старик делился скопившемися переживаниями, не упускал ни единой мысли, несмотря на предположения о том, что, возможно, его речь не достигает ушей адресата. – Так вот, как-то месяц назад, во время вечернего обхода, послышался истерический плач. Сначала думал, мол ничего страшного, поплачет женщина и успокоится. Как бы нет. Она рвала волосы, царапала руки. Жалко стало бедняжку. Хотел ее успокоить, да она ни в какую. Пытался поговорить, а она не слушала, все рыдала и рыдала. Спрашивал про дом, родственников, предлагал вызвать такси – ничего не отвечала. Даже не ответила на приглашение выпить кофе с коньяком – мне в мои года уже ничего не жалко. Только поболтать с кем-нибудь хочется. Жутко хочется. За всю свою работу лишь и видел, как люди теряют, и ни разу, как обретают. – Вздохнул. Шумно и устало. Горько. – За эти десять лет я вынуждено выучил чувства скорбящих и тогда в какой-то степени понимал эту женщину. Лет ей эдак около сорока было, не больше, может, конечно же, меньше. Хотя в этом проклятом месте, – демонстративно сплюнул, придавая ценность словам, – всем хочется дать больше, чем действительно есть. Только вот полицию всё-таки пришлось вызвать, жутко не хотелось, но работа велит, иначе нельзя. Ее забрали, а после я молился о том, чтобы с ней обошлись как можно мягче, и об этом же просил сержанта.
Воронтов остро чувствовал, как пожилой сторож рвался выговориться. Избавиться оттого, что скопилось за весь молчаливый день, а, может, и не за один. Молодому человеку не хотелось ни слушать, ни говорить. Неподходящий момент. Встреться они в парке или вагоне метро, то он, не колеблясь, уделил бы внимание. Сторож приблизился к нему на кладбище, на своей работе, когда человека охватила тягостная скорбь, и поэтому эгоизм по отношению к окружающим закрыл его от внешнего мира. Воронтов сдерживался: не позволял вырваться эмоциям. Крылья носа расширялись и сужались – слезы не текли. Им определенно препятствовало присутствие постороннего. Вот он поднес рукав к лицу и через мгновение устало повернулся – лицо взаправду перестало соответствовать цифрам в паспорте, от горя приобрело дополнительных пять лет. Положительно настроенный лад внезапного собеседника не оказывал спасительного воздействия, однако именно такому старику, с чистой совестью, без сожаления, легче всего открывать тайну за тайной скомканной души. Незнакомые люди. Слушают так, будто кто-то кричит в вакууме. Думают о завале на работе, или вспыхнувшему скандалу между близким, или же о финансовой недостаточности. Не понимают доверенных, протянутых в иссохших кулачках переживаний, и не желают понимать: зачем внедряться в излишнее, чужое? Если же найдется внимательный слушатель, то изливающий