Грани русского символизма: В. Соловьев и Ф. Сологуб. В. А. Мескин
без роли,
Когда лазоревый пигмент
Избавит душу от мозоли.
В диалогах участвуют и дамы полусвета, и философ, имеющий нелепое имя Неплюй-на-стол. Трудно согласиться, что "Белая лилия…" несет, прежде всего, горькую иронию автора "над самим собой и над химерами своей юности"[160]. Решительного отказа от "химер юности" В.Соловьев не демонстрировал, напротив, зрелый В.Соловьев во многом возвращается к себе молодому и юному. Скорее всего, эта драматургическая загадка пока не разгадана. Современники находили сценические опыты В.Соловьева смешными и остроумными. Кстати сказать, к смеху он относился вполне серьезно, как к чему-то родственному поэзии, как к состоянию возвышения над прозой жизни. Думается, только он мог определить человека как "животное смеющееся" (в смысле, поднимающееся над обыденностью)[161].
Шутить, смеяться, несмотря на все несмешные перипетии личной жизни, этот серьезный человек умел и любил. В.Соловьев обожал шумные дружеские застолья, не чурался анекдотов, даже таких, которые не очень принято рассказывать в обществе дам. Так же и некоторые его шуточные стихотворения легко могли и могут сконфузить человека, придерживающегося пуританских взглядов. "Пиры с ним были воистину "платоновскими пирами", – вспоминал Е.Трубецкой, – он испытывал подъем духа, который передавался всем…". Любил В.Соловьев заполночные цыганские представления и не отказывался от их посещения, даже если утром надо было корпеть над вычиткой журнальных корректур. Некоторые знакомые В.Соловьева удивлялись, как это он, прозревающий гармонию высших сфер, может писать нелепые комедии и заходиться в припадках хохота на их постановках, может предаваться легковесному веселью и никчемной болтовне. Но не объясняется ли этот парадокс защитной реакцией психики, подсознания? Не пытался ли он смехом развеять, побороть страхи-опасения, предчувствия катаклизмов, приступы отчаяния от постижения каких-то ведомых ему тайных знаний? Окружающие чувствовали его причастность к чему-то сокрытому от обычного человека, знали, что хорошее настроение В.Соловьева может неожиданно оборваться угрюмостью и даже рыданиями, "обильными слезами". Наблюдательный В.Розанов называл своего современника "грустным… шалуном".
Стихи В.Соловьев писал, можно сказать, всю сознательную жизнь. Достаточно долго об этом знали только родные и близкие, в письмах к которым он нередко дублировал или иллюстрировал содержание своих прозаических страниц серьезными и полусерьезными стихотворными строчками. Самой предпочтительной для В.Соловьева всегда была философская проблематика, обобщающий вневременной план довлеет у него над другими планами даже в стихах "на случай", даже в шуточных стихосложениях. Некоторые исследователи вполне серьезно утверждают, что именно в поэзии выразился незаурядный и оригинальный гений В.Соловьева-мыслителя. Другие исследователи утверждают о его поэзии нечто обратное. Третьи говорят о прикладном, комментирующем характере соловьевских строф. Биограф-племянник, С.Соловьев, говорил, по сути, об отсутствии тонкости в поэзии В.Соловьева, но именно тонкую отделку соловьевского стиха ценил в поэтическом творчестве своего современника-оппонента В.Розанов. Думается, давние
Соловьев С.М. Владимир Соловьев. Жизнь и творческая эволюция. М., 1997. С.161.
Примечательно, о смехе В.Соловьева вспоминали и писали, вероятно, все знавшие его, но по-разному. Одни определяли его смех как "детский", "звонкий", "здоровый", "заливной", "веселый", другие – как "адский", "жуткий" "истерический", "демонический", "мефистофелевский". Е.Иванова приводит солидный список соответствующих текстов: Комментарии // Павел Флоренский и символисты. Опыты литературные. Статьи. Переписка. М., 2004. С. 493.