Так они жили. Елена Ильина-Пожарская
и была радехонька разогнуть спину после целого дня сидения за пяльцами.
Играть отправились в залу. Это была огромная комната в два света[5], с белыми стульями по стенам, старинным роялем и тусклыми зеркалами в простенках. У каждого зеркала стоял столик на тоненьких ножках, а на нем или канделябры, или часы, или ваза – вообще, что следовало по тогдашней моде.
В самом углу залы на затейливой подставке стоял акварельный портрет императора Александра I с его собственноручной надписью, пожалованный Григорию Сергеевичу Стоцкому, дедушке Гриши, в честь которого внук и был назван.
Этот портрет хранился в семье как святыня, и им немало гордились и старшие, и младшие.
Сперва игра заключалась в фантах, пении, хороводах, но это скоро надоело Грише, и он начал требовать, чтобы играть в жмурки.
– Ну, ладно, баринок хороший, Григорий Сергеевич, – поддержала его Аскитрея, – только, чур, посередке бегать, а то как раз этого тонконогого черта спихнешь, – засмеялась она, показывая на подзеркальные столики.
– А ты при барском дите не чертыхайся, охальница этакая! – проворчала няня, сидевшая с чулком у окна.
– Извините-с, нянюшка, с языка сорвалось.
– А вас, нянюшка, Алевтина Платоновна звали вниз чай пить-с, – заявила только что объявившаяся толстая, неповоротливая Маша, с которой ни Надя, ни Гриша не любили играть именно за ее неповоротливость.
С уходом няни игра стала еще шумнее и веселее.
Аскитрею Грише никак не удавалось поймать, хотя ему, несмотря на протест Жени, требовавшей во всем справедливости, платок завязали так, что он мог одним глазом взглянуть. Ловкая девушка так быстро увертывалась, что мальчик начал выходить из себя.
– Да дайся ты ему, чего барчонка гневить, того и гляди нажалуется, – шептали ей подруги, а она только смеялась и повторяла, сама увлекаясь игрой:
– И в жисть не дамся… Назвался грибом, так полезай в кузов… Ну, Григорий Сергеевич, барин разумный, лови же… Неча мух ртом имать…
Насмешки девушки еще более раззадорили Гришу. Он носился по зале без всякой осторожности и, думая поймать Аскитрею в углу, где стоял портрет, разлетелся туда со всех ног. Он уже протянул руку, чтобы схватить ее за платье, но та снова увернулась, а мальчик, не рассчитав расстояния, налетел на стоявшую у самой подставки Машу.
Послышался крик ужаса. От сильного толчка Маша не устояла на ногах и упала прямо на подставку. Подставка грохнулась, а портрет императора отлетел чуть не на середину комнаты…
– Батюшки! Ах, беда какая!!. Ну, девоньки, смерть нам теперь!.. – послышались восклицания девушек, а Гриша, поднимаясь с полу, сердито бурчал:
– Это не я! Это Машка толстомордая! Я не виноват!
Аскитрея тем временем бросилась к портрету, думая, нельзя ли скрыть беду.
Но это было невозможно. Тонкое стекло лопнуло, а от рамки отлетел уголок.
Надя со страху даже заплакала, а Гриша упрямо твердил:
– Это не я… это Машка…
– Как не ты? Конечно, ты. Ведь она спокойно стояла, а ты на нее набежал, – волновалась Женя, – но ведь
То есть с двумя рядами окон, расположенных друг над другом.