Иерусалимские дневники (сборник). Игорь Губерман

      Движение по небу облаков,

      какая станет баба кем беременна,

      внезапную активность мудаков —

      Создатель расчисляет одновременно.

      Скоморошество, фиглярство,

      клоунада, шутовство —

      мастерства живое царство

      и свободы торжество.

      Пусть ходит почва ходуном,

      грохочет гром, разверзлись хляби,

      но кто родился блядуном —

      идёт под молниями к бабе.

      Пространство жизни нами сужено

      (опаска, сытость, нет порыва),

      а фарта тёмная жемчужина

      всегда гнездится у обрыва.

      С утра умылся, выпил кофе

      и обволокся дымом серым;

      к любой готов я катастрофе,

      любым распахнут я химерам.

      В какой ни скроемся пещере,

      пока лихие годы минут,

      лихое время сыщет щели,

      через которые нас вынут.

      Конторское в бумагах копошение

      и снулая семейная кровать —

      великое рождают искушение

      чего-нибудь поджечь или взорвать.

      Свобода, красота и справедливость

      не зря одушевляли нас веками,

      мне только неприятна их плешивость

      от лапания подлыми руками.

      Когда мы жалуемся, хныча,

      мы – бесов лёгкая добыча.

      Кто светел, чист и непорочен,

      исполнен принципов тугих,

      обычно тяжко заморочен

      мечтой улучшить и других.

      Где плоти воздаётся уважение,

      и духу достаётся ублажение.

      По жизни всей отпетый грешник

      и всехних слабостей свидетель,

      отменный быть я мог насмешник,

      но я – печальник и жалетель.

      Дивным фактом, что, канув во тьму,

      мы в иных обретаемся кущах,

      не случилось пока никому

      достоверно утешить живущих.

      Взойдёт огонь большой войны,

      взыграет бойня дикая,

      по чувствам каждой стороны —

      святая и великая.

      Где теперь болтуны и задиры,

      посылавшие времени вызов?

      Занимают надолго сортиры

      и дремотно глядят в телевизор.

      Жестокость жизни беспредельна,

      слезу не грех смахнуть украдкой,

      а вместе с этим нераздельно —

      блаженство пьесы этой краткой.

      В пространстве духа тьмой кустисты

      углы за светлыми дворами,

      там оборотни-гуманисты

      стоят обычно с топорами.

      Пока наш век неслышно тает,

      душа – болит, а дух – витает.

      Похоже, я немного раздвоился,

      при этом не во сне, а наяву:

      я тот люблю дурдом, где я родился,

      и тот люблю дурдом, где я живу.

      По виду несходства раздор наш понятен,

      и зряшны резоны цветистые:

      за грязные руки он мне неприятен,

      а я ему