Иерусалимские дневники (сборник). Игорь Губерман

      Не слушая кипящей жизни шум,

      минуя лжи возведенный гранит,

      опавшую листву я ворошу —

      она остатки памяти хранит.

      Для мысли слово – верный друг,

      дарящий мысли облик дерзкий,

      но есть слова – от подлых рук,

      на них следы и запах мерзкий.

      Тихо поумнев на склоне лет,

      я хвалюсь не всем перед гостями:

      есть и у меня в шкафу скелет —

      пусть пока побрякает костями.

      Ласкали нежные уста

      нам на весеннем карнавале

      весьма различные места,

      но до души – не доставали.

      В любую речь для аромата

      и чтобы краткость уберечь,

      добавить если каплю мата —

      намного ярче станет речь.

      Давно уж море жизни плещет,

      неся челнок мой немудрёный,

      а небо хмурится зловеще,

      и точит море дух ядрёный.

      По мере личного сгорания

      душе становятся ясней

      пустые хлопоты старания

      предугадать, что станет с ней.

      Когда несёшься кувырком

      в потоке чёрных дней,

      то притворяться дураком

      становится трудней.

      Бог людям сузил кругозор

      для слепоты как бы отсутствия,

      чтобы не мучил нас позор

      и не сжигала боль сочувствия.

      Среди всемирных прохиндеев

      и где клубится крупный сброд —

      заметно много иудеев:

      широк талантом наш народ.

      Как робко это существо!

      Он тихий, вдумчивый и грустный.

      Но гложет жизни вещество,

      как ест червяк листок капустный.

      Когда раздора мелкий вирус

      неслышно селится меж нас,

      не замечаешь, как он вырос

      и стал заразней в сотни раз.

      Как это странно: все поэты

      из той поры, наивно-дымчатой,

      давно мертвы. Их силуэты

      уже и в памяти расплывчаты.

      Являя и цинизм, и аморальность,

      я думаю в гордыне и смущении:

      евреи – объективная реальность,

      дарованная миру в ощущении.

      На свете очевидны территории,

      охваченные внутренним горением,

      где плавное течение истории

      сменяется вдруг диким завихрением.

      Я очень тронут и польщён

      высоким Божьим покровительством,

      однако сильно истощён

      своим ленивым долгожительством.

      Разъезженная жизни колея

      не часто вынуждает задыхаться —

      на мелкие превратности плюя,

      вполне по ней приятно бултыхаться.

      Чтобы сгинула злая хандра

      и душа организм разбудила,

      надо вслух удивиться с утра:

      как ты жив ещё, старый мудила?