Последний мужчина. Олег Владимирович Фурашов
тон в общении с престарелым мыслелобом.
– Ну, кто ты? Откуда? Как тебя зовут? – усадив соплеменника на диван и жадно его оглядывая, спросил ветеран мест не столь отдалённых.
– Я – Роман. Роман Загорцев. Профессиональный футболист. Жил в Семихолмске, на Барбате. Был женат. Имел двух детей. Плеймейкер центрального спортивного клуба армии и сборной Империи. Двукратный чемпион мира по футболу…
– …В Семихолмске…Сборной Империи…, – с непередаваемой самоотдачей и наслаждением внимал ему старичок, словно вдыхая в себя произносимые слова вместо кислорода.
И Загорцев вкратце рассказал земляку о себе, о семье, о заболевании, анабиозе и необычайном пробуждении. И о «проколе» с котонской худышкой. Тот его внимательно слушал и прервал только дважды. Сначала он недоверчиво уточнил:
– Двукратный чемпион мира?!…Гляди-ка ты! Не туфтишь? Чтоб наши обделали дразильцев? А сколько тебе, парень, лет?
– Тридцать два года. Две тысячи девяносто пятого года рождения.
– А-а-а…, – понимающе протянул собеседник.
Вторично он приостановил изложение рассказчика солидарным смешком, когда речь зашла о конфузе с котонской женщиной.
– Ну а вы? Расскажите о себе, – попросил слушателя молодой арестант, завершив исповедь.
– …Я? – точно проснулся старичок. И вздохнул: – Я…Хым-м…Я – Борис Абрамович Тверизовский. Великий имперский магнат. Отставной олигарх. Чай, читывал про такого в учебниках истории?
– Простите, нет, – смутился Роман.
– Хо! – удивился Тверизовский. И выругался: – Трах-тибидох! Не может быть!…Н-да… А было время – меня всякая собака знала. Может, ты плохо историю учил? У тебя, что по ней было?
– Четвёрка, – посинел от смущения Загорцев.
– Тогда ясно, – объяснил сам себе Борис Абрамович. – Ну, слушай сюда, как говорили в Адессе. Родился я середине века двадцатого. Я – великий комбинатор и детище Большого хапка, – и в подтверждение тезиса Тверизовский ну о-очень широко растопырил руки. – Первый имперский президент тогда декларировал: «Обогащайтесь и хапайте, кто сколько смогёт». Ну, я и хапанул, хлеще прочих. И не подавился. И не поделился. Через то мне и сделали трах-тибидох! – выругался он. – И в тюрягу хотели засадить. И в сортире замочить. Что и обидно. Ведь по-мужски на берегу договорились: а ну-ка, братва, потягаемся, кто больше хлебанёт и не забалдеет?…А мне же за то набили морду!
И как всякий подлинный революционер, желающий блага народу, – прослезился рассказчик от избытка чувств, – я был вынужден эмигрировать за рубеж. Вслед за Херценом и Процким. И начал я борьбу. И ждали бы меня великие свершения, если бы…если бы…, – внезапно потеряв величественную осанку, запнулся Борис Абрамович.
– Если бы не что? – участливо спросил его Загорцев, почувствовав по интонации старичка, что тот добрался до драматической страницы своей планиды.
– …Если бы не женщины, – прерывисто вздохнул Тверизовский. – Ведь чтобы я ни делал,