Три заповеди Люцифера. Александр Овчаренко
всё равно. Как некогда писал Пушкин: «Я пережил свои желания»! Не знаю, кого имел в виду поэт, начертав эти строки на листе бумаги, но в тот момент, лёжа на полу гостиной, я понял, что эти строки были обо мне.
Возвращение из мира мёртвых не проходит бесследно, лично я вернулся из небытия опустошённым и растерянным. Я больше не чувствовал в себе никаких желаний и потребностей. Мне показалось странным, что несколько минут назад я страстно хотел разрушить брак отца с Варенькой. Теперь моя выходка казалась мне смешной и глупой. Единственным желанием, которое я испытывал в тот момент, было уклониться от очередной родительской оплеухи. Я замотал головой и захрипел.
– Слава богу! – услышал я над собой слезливый женский голос. – Кажись, живой!
После этих слов батюшка перестал хлестать меня по физиономии, закрыл лицо руками и заплакал навзрыд. Плечи его тряслись, а седые пряди упали на лицо. Он был жалок, но мне почему-то не было его жаль. Мне не было жаль ни батюшку, ни его молодую невесту, обречённую прожить самые упоительные годы своей юности со своенравным стариком, мне не было жаль даже самого себя. Мне было больно и стыдно.
По приказу батюшки меня перенесли в комнату и положили на кровать. Я слышал, как послали за доктором, как наша кухарка Фёкла в который раз пересказывала дворне, как она, услышав грохот упавшего стула в гостиной, не поленилась и засунула в залу свой любопытный нос.
Увидев меня, болтающегося в петле, она с визгом вылетела назад в кухню, где на моё счастье в это время обедал конюх Иван Михайлов – человек необычайной силы, способный одним ударом кулака свалить быка с ног. Иван в два прыжка преодолел расстояние между кухней и гостиной, и, несмотря на богатырскую фигуру, легко вскочил на стол. Левой рукой он обнял и приподнял моё бездыханное тело, а правой вырвал из потолка чугунный крюк.
К этому времени паника охватила всех слуг, поэтому ор стоял вселенский. Батюшка, как был, в халате и турецких с загнутыми носами туфлях, так и прибежал в залу. Прежде появиться перед дворней в таком виде мой родитель себе никогда не позволял.
К обеду приехал Арон Израилевич – наш земский доктор, который осмотрел меня и дал выпить успокоительных капель. После чего принял приглашение батюшки отобедать у нас. Дверь в мою комнату была открыта, и до меня долетали обрывки разговора и позвякивание столовых приборов.
– Это просто напасть какая-то, – жаловался доктор батюшке. – За последний месяц в нашем уезде это третий случай. Давеча у ваших соседей Осмоловских пятнадцатилетняя девица из-за несчастной любви наглоталась мышьяку. И было бы из-за кого! Вы не поверите, но предметом её неразделённой страсти явился её дальний родственник – пьяница и повеса, гостивший у Осмоловских прошлым летом.
– Жива? – глухо спросил мой родитель, и я услышал, как в его руках предательски звякнул водочный графинчик.
– А что ей сделается! – меланхолично ответил доктор. – Организм молодой, сильный, да и мышьяк – не пирожные с крем-брюле, горький мышьяк-то. Вот её голубушку