Цунами. Николай Задорнов
стоял наверху. Отправив десант на берег, он оглядывал с юта синие дали бухт среди желтых лесов и черных скал.
…Можайский объяснял юнкеру Корнилову про светочувствительность серебряной пластинки и про влияние паров ртути на закрепление изображения.
– Ненавижу англичан! – сказал Сибирцеву штурманский поручик Елкин. – Неужели они и сюда доберутся… – Елкин закончил промеры, вычертил и сдал карты. Он поднялся посмотреть еще раз на необыкновенную гавань перед уходом.
– Повидали два новых порта? – спросил его Алексей Николаевич. – Зарисовали их, описали в дневнике?
Все готово к уходу в плавание, но «Диана» почему-то задерживается, словно адмиралу, который так рвался в Японию, жаль вдруг стало покидать свои берега.
– Никуда не пойдем, господа, не распаляйте своего воображения, – сказал Елкин. – Адмирала нашего плохо знаете. Он пошел в Японию, а теперь начнет сомневаться, колебаться и кончит тем, что останется тут на зимовку. Императорская гавань – это дыра, где вечно будут мереть люди от цинги. Кто сюда дойдет, тот не выберется. Тут голодней, чем на Аляске.
Можайский полагал, что поручик ошибается. Адмирал входил во все детали предстоящих съемок дагерротипом. Не здесь же мы будем этим заниматься!
Путятин ушел к себе, сидел в каюте и думал, что на устье Амура он, кажется, освободился от всех неприятных ему людей. Все готово к уходу в дальнее плавание. От всех интриг освободился… От капитана Унковского с его странностями. Но, кажется, опять неприятные проявления начинаются. Люди не заняты делом, как следует. Распущены. Поэтому не умеют держать себя в железной узде, позволяют себе ослаблять нервы. От всех освободился, кто мешал, но человек грешен… И от себя не освободишься…
Что, если Япония имеет большое значение не для Петербурга, а для нашего будущего здесь? Петербург и Москва пока очень далеки отсюда. Хотя каждый раз, когда Евфимий Васильевич пишет бумаги канцлеру и министру иностранных дел Карлу Васильевичу, он чувствует себя на такой служебной высоте и при исполнении такого высокого долга, словно и не уезжал из Петербурга. Но сегодня эта высота мешает Евфимию Васильевичу, ему кажется, что, может быть, отдав распоряжения остающимся здесь морякам и солдатам, он и дальше должен бы действовать в этом же духе. Но тогда опять Петербург тускнел и куда-то отступал, а этого тоже нельзя позволить. Являлась какая-то двойственность, опять нет покоя! Хотя избавился от тех личностей, которые, служа на «Палладе», составляли отдельное, несогласное с адмиралом общество и тормозили дело.
Через окно в салоне Евфимий Васильевич смотрел на берег, он вспоминал, как сам жил здесь. «Это мое завоевание, совершенное без опиума и без водки! Мы еще придем сюда… Я еще приду. Еще много придется потрудиться для этой земли. Эта гавань – загвоздка».
Адмирал встал и прошелся по салону.
«Если посол петербургского правительства так задумывается, что это означает? Что-о?» – хотелось завизжать, сжав кулаки.
В Нагасаки