Игры Фортуны. Михаил Владимирович Кожемякин
страхи, а по-настоящему.
– Помилуйте, ваше императорское величество…
Аннушка попыталась сделать глубокий книксен, но ее дрожащие ножки разъехались на паркете, и она бухнулась на колени, словно и вправду крепостная девка перед барыней. Императрица позволила себе алчно ухмыльнуться – ломать людей, видеть их испуг, слышать униженные мольбы о пощаде доставляло ее естеству почти плотское удовольствие. Махнула рукой (сверкнули драгоценные камни в перстнях) – мол, пес с тобою, ступай. Но на обратном движении сжала пальцы в кулак и притянула к себе – этот жест означал: останься! Маленькие проницательные глазки Анны Иоанновны пытливо уставились на Аннушку-младшую из под густых, по-молодому черных бровей.
– А ты, значит, у нас добренькая? – с прищуром произнесла тетка. – Случись каким произволением тебе на мое место забраться, то никого пытать и казнить не станешь?
– Никого… – прошептала Аннушка, и повторила уже тверже. – Никого!.
– И стервь эту, Лизаветку, в монастырь не запрешь?
– Зачем же, тетушка… Цесаревна Елизавета Петровна – наша ближайшая родственница. Да и вы ее при дворе держите, а не в монастыре.
– Мне Лизаветка не страшна, и не таких давила, – объяснила тетка-царица и для наглядности прихлопнула на подлокотнике осмелевшего таракана. – А вот тебя, милостивицу, ежели ты одна, без моей защиты останешься, она живо съест! И не подавится… Так что нипочем тебе не править, племянница, ни самой, ни в регентском статуте. Не допущу ради блага твоего же. Родишь – и довольно с тебя. Другие править будут. Те, что похитрее. А ты с Жулькой своей далее играйся. С тебя, дурищи набитой, довольно будет.
– За что вы меня так не любите, ваше величество…тетушка? – сквозь слезы спросила Аннушка. – Меня только маменька покойная и любила. И бабушка еще. Да только нет их уже на свете белом. А правда, что вас бабушка покойная прокляла17?
– Что? Что сказала? – закричала Анна Иоанновна. – Молчи, дура!
Она встала, шурша тяжелым, пышным платьем. Подошла к племяннице, все еще стоящей на коленях, схватила ее за тоненькие плечи жесткими, унизанными перстнями пальцами, рывком поставила на ноги и заглянула в глаза.
– Откуда знаешь, что бабка… то есть мать моя меня перед смертью поносила? Кто наболтал?…
– Люди рассказывали…
– Какие-такие люди? Поименно назови. Всех сказочников в Тайную канцелярию – и на дыбу!
– Не скажу, тетушка, хоть режьте меня…
– Резать тебя мне без надобности, пока сына не родила! – сказала Анна Иоанновна, отпустив племянницу. – А после не худо бы и проучить дуреху. Да жаль мне тебя, глупую, не понимаешь, что ли? Потому и не трону… Все-таки кровь родная. Да пойми ты, блаженная, что про такие вещи даже вслух говорить нельзя! Проклятие материнское – оно такое, оно и тебя догнать может…
– Меня? Почему?
– Да потому, что не только меня, многогрешную, матушка моя, царица Прасковья Федоровна в исступлении своем перед смертью