Седьмое небо в рассрочку. Лариса Соболева
остановил тяжелый свинцовый взгляд на молодом следователе. С минуту он бесцеремонно разглядывал его, затем без красок в интонации, но с убеждением мстителя сказал:
– Перестрелял бы убийц. Всех до одного.
– А сколько их было? – подлавливал тот.
– Ксения… Эдуардовна видела трех человек. В масках.
– Кстати, у вас имеется разрешение на оружие?
– А я похож на человека, у которого чего-то не имеется?
Седой следак хихикнул в кулак, кстати, он больше наблюдал за Шатуновым, может, тоже готовил ловушки. Дело-то громкое, завтра, точнее, сегодня о нем растрезвонят по ТV, город наполнится невероятными слухами, народ будет жаждать продолжения с подробным ходом следствия, а начальство – разоблачения. Их устроит любая абсурдная (официально – рабочая) версия, всем же нужна хоть плохонькая, но кость, которую кидают, чтоб подавить на первых порах нездоровую шумиху. Ну, пусть попробуют сделать из Шатунова кость – своих косточек не досчитаются.
В принципе какое именно впечатление произвел лично он на следователей – плевать, Шатун изучал старшего следака. По логике у него большой опыт, но он какой-то безынициативный, как выжатый. Молодой, наоборот, чересчур инициативный и торопливый, мало шевелил извилинами. В общем, ни тот ни другой ему не подходили.
Сверху спустили на носилках Ксению, накрытую простыней, и Шатунов невольно поднялся…
– Можете идти, – сказал ему седой. – Мы вас вызовем.
Не прощаясь, Шатунов последовал за носилками, а во дворе шепнул Марину, который сидел без дела в пластиковом кресле, вытянув длинные ноги в кроссовках:
– Сгоняй к окнам, послушай, о чем они…
Марин подхватился и бесшумно исчез за углом дома, а Шатунов проводил Ксению до медицинской машины, на которой ее увезли.
Вот и всё… Идя к своему джипу, он думал об этом слове – «всё», о том, какой разрушительной силой оно обладает. Всё – это когда отмирает часть души и сердца, когда отсекается значительный жизненный отрезок, заполненный надеждами, значит, и смыслом. Вместо этого через поры кожи внутрь просачивается пустота с холодом, и поскольку пор сотни тысяч, тело заполняется быстро, вымораживая чувства, кроме одного – ненависти. Ненависть никто-никто не видит, даже тот, кто ощутил ее в себе. Но она есть. И это такая чернота бездонная – страшно туда заглянуть, потому что нет в ней конца. Нет и опоры, от которой можно оттолкнуться и улететь подальше, иначе быть беде. Шатунов обречен. Вот что означает – всё.
Он забрался в джип, сунул сложенные ладони между коленями, нахохлился, втянув голову в плечи, и так сидел. Он привыкал к образовавшейся ненависти, крепчавшей с каждой минутой. А она требовала крови, этого же жаждал и он, в общем-то, они срослись – так скоро?
Южин не расспрашивал, что да как было, почему долго держали, хотя был из категории любознательных и приставучих людей. Он достал пачку сигарет, открыл дверцу, чтоб выйти покурить, оставив шефа наедине с темной силой, что угадывалась в нем, но Шатунов попросил:
– Дай и мне