Красные перчатки. Эгинальд Шлаттнер
вместе с рабочими в еще не достроенном жилом доме, а я снимал угол в подвале у дряхлой графини Клотильды Апори. Так где же? Я так и не выяснил. Потом, встречаясь на улице, мы кивали друг другу, как случайные знакомые.
После раздачи подарков у Аннемари я проводил домой Элизу Кронер. Она сама об этом попросила. Мы шли вдоль бесконечной Страда Пата с ее маленькими одноэтажными домиками. Элиза отправила домой Любена, который следовал за нами как тень:
– Большое спасибо. Можешь меня не провожать. Обо мне позаботятся.
А обращаясь ко мне, сказала:
– Где твой брат?
По правде говоря, я должен был бы сказать, что не знаю. Но мне было стыдно признаваться в том, как мы с ним поступили. Она взяла меня под руку. Я осторожно повел ее по замерзшим лужам.
– Слушай, а что там с Любеном, с этим каменным гостем? Стоит где-нибудь собраться двоим-троим из наших, и он тут как тут. Если он уж учится в «Бойяи», так пусть и якшается с мадьярами. Если он действительно племянник премьер-министра Болгарии, значит, за ним следят, и тогда за нами тоже. А если не племянник, то еще хуже: значит, он шпион. Конечно, нам нечего скрывать. Но если Секуритате еще наши поцелуи начнет считать…
– Он безответно влюблен.
– В тебя.
– Кто любит меня, счастливо влюблен, – рассмеялась она.
– Тогда в кого?
Она секунду помедлила:
– В одну саксонскую студентку.
– Можно узнать в какую?
– Конечно. Она носит тирольскую шляпу с петушиным пером.
– Такая шляпа есть и у тебя.
– И еще у тридцати студенток.
– И потом он день за днем сидит у тебя на кухне под бельем твоей Házinéni…
– Иногда там висит и кое-что из моих вещичек, – сказала она.
– И устремляет на тебя взор, исполненный мировой скорби. А у себя на козлах располагается старуха и тупо на тебя косится.
– Мы с Piros néni[35] живем в кухне, экономим дрова.
– А тебя не смущает, что кто-то вторгается в твое личное пространство?
– Я никого не отталкиваю, но дистанцию в отношениях всегда устанавливаю сама.
Мы шли не спеша. На ней был фризовый жакет, бабушкино наследство, и сидел он на ней как влитой. Казалось, Элиза сошла со старинной фотографии. Юбка на ней была из толстой шерстяной ткани, и соткал ее собственноручно ее отец, доктор Артур Кронер, бывший директор фабрики, на допотопном ткацком станке, на котором еще дед учил внука этому ремеслу, пока их шерстоткацкая мастерская не превратилась в текстильную фабрику. Головным убором Элиза пренебрегала. Густые, пушистые кудри заменяли ей шапочку.
Я тоже ходил с непокрытой головой. Слишком гордый, чтобы даже в мороз надевать шапку, я кое-как спасался от холода, отрастив волосы, насколько позволяла партия: сзади до воротника пиджака, спереди – до бровей, по бокам – до верхнего края ушных раковин. Но не ниже.
Она просунула левую руку в мою перчатку:
– Какие теплые варежки! Уютно, как в стойле у пони!
Моя мама сшила
Тетушкой Пирош (венг.).