Капля духов в открытую рану. Катя Качур
кожа приобретала оранжевый оттенок, волосы становились тыквенными, а руки – грязно-желтыми, с красными дужками под ногтями и вокруг лунок. Мать приходила домой и щеткой до крови терла кожу. Однажды она вернулась раньше времени и, не снимая резиновых сапог, упала на холодный пол.
– Мам, ты чего? – Дашуня наклонилась над ней, втягивая ноздрями привычный запах пороха и костра.
– Ты больше с нами не живешь, – сказала мать.
– Как?
– Кормить тебя больше не буду. Выходи замуж и убирайся.
От ледяной обиды 18-летняя Дашуня прокусила губу, кинулась в дверь и столкнулась с безумным, поседевшим отцом.
– Мать погибла, – прошептал он синим ртом, – цех взорвался, рыжее пламя полощет над городом.
– Дык, вон она лежит…, – пролепетала Дашуня.
Отец рванул в комнату, упал на колени и начал сгребать жену с пола, пытаясь прижать к себе. Из его груди вырывался не то плач, не то волчий лающий кашель. Он елозил грязными кургузыми пальцами по ее оранжевым волосам и выл.
– Жива, дура, живаааа…
Мать затравленными глазами смотрела на него и тихо стонала:
– Меня выгнали сегодня, Сергуня, с работы выгнали. Без выплаты пособия, я брак выдала, брак. Мы нищие, нищие…
– Вот так и пришлось выйти замуж. За первого попавшегося Юрку, что ухаживал, – Дарья Сергеевна всхлипнула.
– Не любила его, штоль? – спросил Степан.
– Да, я, Степ, вообще к мужикам равнодушна. Все эти ваши поцелуйчики мокрым ртом, все эти ваши кряхтенья, не интересно мне все это, Степ! Вот дети – это да. Славочка. Да и Катюша. Души в нем не чаю. В них, то есть.
– В нем-то не чаешь, а на дочурку наплевать тебе, – Степан откинулся на спинку стула. – Мне б такую дочурку. Моя-то выросла, в город уехала. Букой была, вся в жену, Царство ей небесное. А твоя – цветочек аленький. Пока ты там сына лечишь, мы весь день вместе. Звенит, как колокольчик, сердце прям радуется. Я уж ее и на лошади катал, и закат встречали, и стол жильцам накрывали. И леденцов купил. И в щечку целовал, и в ручку. Моя, прям, она как-будто.
Все дни Дарья Сергеевна хлопотала по дому Степана, а когда Славочке нужно было идти к Анне, вопреки ее наказу, доводила сына до ворот целительницы, юркала в калитку, обходила дом сзади и заглядывала в окно, как тогда, в музыкальной школе. Кроме кремовых занавесок с разводами и помпезной хрустальной люстры ничего увидеть она не могла, но напряженно вслушивалась в надежде понять, как идет лечение.
На последний, пятый сеанс Анна пригласила Славочку к половине пятого вечера, концу приема и концу рабочей недели. Так же водила кинжалом, шептала, срыгивала. Славочка сидел на стуле и все пять дней не чувствовал вообще ничего. Просто отстраненно наблюдал, как эта тяжелая женщина вертится вокруг него, иногда опускаясь на колени, с трудом вставая, мучительно рыгая и периодически убегая в уборную за занавеской, чтобы сплюнуть отрыжку. Но в какой- то момент, когда Анна над его головой совершала кинжалом круговые