Бледный огонь. Владимир Набоков

      Маленькие ножницы в моей руке —

      Ослепительный синтез солнца и звезды.

      Я стою у окна и подрезаю

      Ногти, и смутно сознаю уподобления, от коих

      Шарахается их предмет: большой палец —

      Сын нашего лавочника; указательный, худой и мрачный —

      Колледжский астроном Стар-Овер Блю;

      190 Средний – знакомый мне высокий священник;

      Женственный безымянный палец – старая кокетка;

      И розовый мизинчик, прильнувший к ее юбке.

      И я кривлю рот, подрезая тонкие кожицы,

      «Шарфики», как называла их тетка Мод.

      Мод Шейд было восемьдесят лет, когда внезапная тишь

      Пала на ее жизнь. Мы видели, как гневный румянец

      И судорога паралича искажали

      Ее благородные черты. Мы перевезли ее в Пайндейл,

      Известный своим санаторием. Там она сиживала

      200 На застекленном солнце и следила за мухой, садившейся

      Ей то на платье, то на кисть руки.

      Ее рассудок блекнул в густеющем тумане.

      Она еще могла говорить. Она медлила, нащупывала и находила

      То, что сначала казалось годным звуком,

      Но самозванцы из соседних келий занимали

      Место нужных слов, и вид ее

      Выражал мольбу, меж тем как она тщетно пыталась

      Урезонить чудовищ своего мозга.

      Какой момент при постепенном распаде

      210 Избирает воскресение? Какие годы? Какой день?

      Кто держит секундомер? Кто перематывает ленту?

      Везет ли менее иным, иль ускользают все?

      Вот силлогизм: другие люди умирают, но я

      Не другой; поэтому я не умру.

      Пространство есть роение в глазах, а время —

      Звон в ушах. И в этом улье я

      Заперт. Но если бы до жизни

      Нам удалось ее вообразить, то каким безумным,

      Невозможным, невыразимо диким, чудным вздором

      220 Она нам показаться бы могла!

      Зачем же разделять вульгарный хохот? Презирать

      Загробный мир, чьего существования нельзя проверить?

      Рахат-лукум турецкого рая, будущие лиры, беседы

      С Сократом и Прустом в кипарисовых аллеях,

      Серафима с шестью фламинговыми крылами,

      Фламандский ад с его дикобразами и прочим?

      Беда не в том, что нам снится слишком необычайный сон:

      А в том, что мы его не можем сделать

      Достаточно невероятным: все, что можем мы

      230 Придумать, – это только домашнее привидение.

      Как смехотворны эти попытки перевести

      На свой особый язык всеобщую судьбу!

      Вместо божественно лаконичной поэзии —

      Бессвязные заметки, подлые стишки бессонницы!

      Жизнь – это весть, нацарапанная впотьмах.

      Без подписи.

      Без подписи. Подмеченный на сосновой коре,

      Когда мы шли домой в день ее смерти, —

      Прильнувший к стволу