Его конь бешеный. Ян Михайлович Ворожцов

      Он молился, чтобы поскорее наступила ночь. Но этого не происходило до тех пор, пока они не увидели вдалеке взлохмаченную опушку, и отдаленный холм походил на голову отшельника, смиренно склонившегося перед солнцем, будто для пострига. Палившее беспощадно, оно наконец-то закатилось, как глаза мертвеца. Ночь они провели в тишине и молчали, нетерпеливо выжидали у костра. Грызли обугленные тушки с опаленными волосками в поджаренной шкуре, наблюдали за далекими неземными огнями, и оптические иллюзии ослепительно иллюминировали, чередуясь между собой в этом балагане беспорядочных превращений по мере того, как звезды продвигались по небосводу, оказавшись, как и все прочее, пленниками общей композиции, узниками какого-то замысла, который никому не постичь. И в этих странных местах даже люди, которых он считал настоящими, могли оказаться не более чем плоскими фигурами, наклеенными в различных позициях, из которых они переходили как бы друг в друга, словно их нужно было быстро тасовать, чтобы получилась последовательность телодвижений, например походка или что-то подобное.

      И все это происходило с ними на выпуклой замкнутой поверхности вращающегося шара оракула, а утром вновь солнце надулось багровой головкой полового члена перед семяизвержением. И они, не дожидаясь, когда оно встанет, продолжали свой путь в сырой прохладной тени.

      И так до следующего вечера, звезды горели ярко, и света луны было достаточно, чтобы не останавливаться. Лошадь кареглазого совершенно взъерепенилась, встала на дыбы, подпрыгивая, как уперлась в невидимое препятствие или почуяла приближение злого духа, издавая отрывистые задыхающиеся звуки, и вышвырнула мальчугана из седла. Он открыл глаза, и темнота хлынула в него, как вода. Горбоносый отвесил ему оплеушину тыльной стороной ладони и тряхнул за грудки.

      Длиннолицый, худой и изможденный, с головой, как череп, равнодушно сплевывал, покачиваясь в седле, и весь прошедший день молчал, губы шуршали, как листья табака.

      Небрежным жестом он сдвинул шляпу на вспотевший затылок, где рябым орнаментом расползался глянцевый плевок проплешины, будто монета, которую подбросили наудачу.

      Пригладил редкие просаленные волосы и стал разглядывать ничем непроницаемую черноту неба – так просто, будто собственную ладонь, которую отпечатал на отсыревшей стене первобытной пещеры. Пока он наблюдал за столпотворением частиц тьмы, где-то на востоке от них расплывчатый багрянец медленно проступал из безупречной трещины, из кокнутого яйца самого мироздания, растекаясь по кривой сабле горизонта. Кареглазый еще какое-то время полежал, жалуясь на перелом спины, горбоносый задрал его рубаху, под которой на месте ушиба уже надувался кроваво-желтый подкожный волдырь размером с колено или лицо.

      Ну что там?

      Заживет. В седло вернешься.

      А что еще остается? Не пешком же идти.

      Длиннолицый настороженно застыл,