Музыка на Титанике (сборник). Евгений Клюев

      А теперь, когда мне уже столько лет,

      что неважно, сколько мне лет,

      я возьму и отвечу тебе ответ —

      хоть какой-никакой ответ.

      Я был должен тебе объясненье одно,

      но всегда забывал дать:

      почему мне всё-таки не темно

      и откуда вся благодать.

      Дело в том, что я прежде не знал слов

      и потом не узнал слов,

      и поэтому каждый мой день – нов,

      а все ночи полны снов.

      Я клянусь, что прошёл мимо всех благ

      и прошёл мимо всех прав,

      и клянусь, что я был пред тобой наг

      и что я был тебе – раб.

      Что касается Стикса, то зол Стикс:

      женское божество! —

      и его не заставить понять и простить…

      Я любил только небо и в нём – птиц,

      а более – ничего.

      Вот какая штука, видишь ли…

      мы здесь не были давно,

      человек огромной выдержки,

      человек-вино:

      на столе смеётся лужица —

      виноградное пятно…

      Может, всё опять закружится,

      человек-вино?

      И давнишними глазами я —

      ну-ка, вспомним старину! —

      в царство прежнего безумия

      осторожно загляну:

      подойду к резному терему

      и склоню чело —

      там, наверно, всё по-старому

      и опять светло,

      там любовница, забавница,

      чаровница… – всё равно,

      кто кому там улыбается,

      человек-вино!

      А роман не давался, мудрил, ничего не хотел:

      ни назад не хотел уходить, ни вперёд продвигаться —

      буксовал у начала абзаца, пыхтел и кряхтел

      и отказывал полностью, не одолевши абзаца.

      Всё просился на отдых, твердил, что тяжёл перевал,

      убеждал, что ему не дойти даже до середины,

      а когда я сажал его в поезд, то он бунтовал,

      вырывался, кричал и кидал из окна чемоданы,

      по платформе слонялся, стоял у ларьков, как большой,

      с алкашами – ведя разговоры о, кажется, Барте

      или марте, не помню… о Барте, о марте, о смерти,

      о скрипичном концерте, как водится у алкашей, —

      в общем, весь распустился. Домой возвратившись, хамил,

      симулировал то ли мигрень, то ли гипертонию.

      Я отмыл в бадузане его, напоил, накормил,

      положил на кровать – сам всю ночь проходил за стеною,

      пил шалфей, пил пустырник, себе самому был смешон,

      проклинал мою старую жизнь под звездою убогой…

      А наутро он встал, хлопнул рюмку, сказал: я пошёл —

      и ушёл от меня восвояси – своею дорогой.

      Я чтo хочу сказать – да вот, пожалуй,

      и ничего: что март прошёл впустую.

      Я