Капут. Курцио Малапарте
за мои слова. Я ждал, что он протянет руку, тронет меня за плечо. Я был подавлен, жестокий и горький стыд жег меня.
Из густой дубравы Оук Хилла донесся топот копыт по влажной земле и приглушенное ржание. Принц Евгений поднял голову, прислушался, встал и направился к вилле. Я молча шагал за ним. Мы зашли в мастерскую и сели к маленькому столику, где уже был сервирован чай в красивом русском фарфоре прозрачного голубого цвета, чайник и сахарница были из старинного шведского серебра, не такого блестящего, как русское серебро Фаберже, а немного более тусклого, того же темного блеска, что и ten (оловянная посуда) прибалтийских народов. Лошадиный голос долетал до нас уже ослабевшим, смешанным с шелестом листьев на ветру. Накануне я побывал в Упсале в знаменитом саду Линнея и посетил могилы королей Швеции – курганы, похожие на античные могилы Горациев и Куриациев на Аппиевой дороге под Римом. Я спросил принца, правда ли, что на могилах своих королей древние шведы приносили в жертву лошадей.
– Случалось, и на могилах лошадей приносили в жертву королей, – ответил принц Евгений. И хитро улыбнулся, довольный моим умиротворенным видом без тени жестокости в голосе и взгляде. Ветер дул меж деревьев парка, а я думал о головах лошадей, вывешенных на дубах над королевскими могилами в Упсале, об огромных лошадиных глазах, полных того же влажного блеска, что и глаза женщины, когда они светятся удовольствием или милосердием.
– Вам никогда не приходило в голову, что шведский пейзаж – это пейзаж лошадиный по природе? – спросил я.
Принц Евгений улыбнулся:
– Вы видели, – спросил он, – рисунки Карла Хилла, его hästar, лошадиные портреты? Сумасшедший, он думал, что деревья – это зеленые лошади.
– Карл Хилл изображал лошадей как пейзаж. Действительно есть что-то странное в природе Швеции, то же безумство, что и в лошадином естестве. Та же элегантность, та же болезненная чувствительность, та же свободная, отвлеченная фантазия. Но лошадиная природа и лошадиное безумство шведского пейзажа раскрываются не только в вековых, торжественных и трогательно зеленых деревьях, а и в шелковистом блеске водной перспективы, в череде затянутых облаками островов, в воздушной перспективе, призрачной и глубокой, где размытый белый смешивается с теплым оранжевым, с холодным синим, с влажным зеленым и с небесным голубым; они смешиваются в зыбкой, хрупкой гармонии, как если бы сами цвета никогда подолгу не задерживались в лесах, лугах и водах, а сразу отлетали прочь, как бабочки. (А если тронуть шведский пейзаж, он оставит на кончиках пальцев след, как и крылья бабочки.) На ощупь он гладкий, как лошадиная шкура, такого же изменчивого цвета, воздушной наполненности и меняющегося блеска, какой бывает шкура лошади, в суматохе охоты мчащейся сквозь травы и листья лугов и деревьев под серым, розоватым небом. Посмотрите на солнце, когда оно восходит над темно-синим сосновым лесом, над светлыми березовыми рощами, над лугами зеленовато-голубого цвета, посмотрите на солнце, когда встает оно над горизонтом, освещая землю влажным блеском своего огромного, неподвижного лошадиного глаза. Есть что-то нереальное в шведском пейзаже, полном каприза и прихотливости, полном любовного безумства лошадиного влажного взгляда. Шведский пейзаж – это лошадь в галопе.