Пушкин в Голутвине. Герой не своего романа. Глеб Андреевич Васильев
вглядывался в нее. Сухонький миниатюрный скупец в забавном гномьем колпачке, восседающий на кровати, выглядел вполне спокойным, несмотря на то, что его спальня кишела чертями и крысообразными монстрами, а в дверь, с порога целясь в него длинной спицей, протискивался скелет внушительных размеров. Возможно, сохранять хладнокровие умирающему помогал миловидный ангел, одной рукой по-дружески обнимающий его за плечо, а второй указывающий на прибитое под потолком распятие. Из центра распятия, как из карманного фонарика, исходил тоненький лучик света.
– Я правильно понял, что смысл смерти в том, чтобы ее не бояться, плевать на чертей и идти на свет? – спросил я у папы.
– Смысл, – ответил папа, – в том, что Босх гениальный художник. Рисовал всякую чертовщину, а в результате стал бессмертным.
Лаконичнее всех свое видение смерти сформулировал мой дед: «Умереть – значит примкнуть к абсолютному большинству». Стоило деду сказать эту фразу, как на него тут же зашипела бабушка: «Что за ужасы ты ребенку рассказываешь!».
3
Мне было пятнадцать лет, когда умерла моя бабушка, а через пару месяцев к ней и абсолютному большинству примкнул и дедушка. Может быть по тому, с каким основательным и окончательным видом они лежали в гробах, мне и в голову не пришло взглядом выискивать их, улыбающихся и машущих с какой-нибудь возвышенности.
К тому моменту я успел ознакомиться с трактовками смерти и посмертного существования, которые предлагали христианство, буддизм, мусульманство и другие религиозные культы. Мне описанные варианты решительно не понравились. Слишком уж они были похожи на сказки, которые рассказывают детям, чтобы те скорее засыпали. Сюжеты оказывались кривоватыми, и логики в них было не больше чем в истории о курочке Рябе, с какого-то рожна взявшей да снесшей золотое яйцо. Единственное отличие, которое мне удалось заметить, заключалось в том, что в сказке о Рябе гибелью яйца все кончалось, а писания сообщали, будто бы все самое интересное после гибели только начинается.
Я уже был готов свыкнуться с самым очевидным и малодушным выводом, что смысла в смерти попросту нет.
– Пора повзрослеть, – говорил я себе. – Ты же не веришь в существование Деда Мороза? Так и про смерть забудь, пока живой.
– Но-но, погоди, – тут же возражал я самому себе. – Если смысла нет у смерти, то не может его быть и у жизни. Разве не так?
– И вот тебе еще одно подтверждение справедливости вывода. Подумай, много ли смысла ты видишь в своей или еще чьей-то жизни? То-то же.
– Мало ли, кто чего не видит. Я вот электромагнитные волны не вижу. Так мне что, утверждать на этом основании, что их не существует? – не сдавался я.
– А тебе очень важно, существуют эти волны или нет? Может, тебя также волнует, живет ли на дне Марианской впадины трехсотметровый кальмар и был ли Пушкин в Голутвине? Наплюй – вот и вся логика. Вместо того чтобы думать о смерти, придумай занятие поприятнее.
– Например,