Хорошо в деревне летом. Эмиль Коста
немного народу. Не успел, однако, устроиться на свободном месте, как свет затмила громадная тень контролерши.
– До конечной, пожалуйста.
– Сто восемьдесят рублей, – зычно сообщила она.
– Вообще у меня удостоверение… – он потянулся к карману.
Девица округлила одновременно глаза и рот, уперла руки в бока, обтянутые спортивным костюмом кровавого цвета и рявкнула:
– А у меня – коммерческий рейс. Не работают тут ваши корочки! Сперва здоровье пропивают, потом предъявляют тут…
Иван Ильич молча отдал ей деньги, проводил глазами неохватную спину и уставился в окно. Вообще можно бы поспорить… даже надо бы, но вот настроения никакого. И видок у него вправду тот еще: вчера перебрал, вспомнить стыдно. Друга ведь хоронил – казалось бы, повод – ан нет, так даже хуже. Петру что-то доказывал, чуть не плакал. Тьфу!
Хотя спорить-то следовало. Очень даже следовало. Не с контролершей, с Петром. Как это – не о чем говорить? На руках живого места нет… это у художника-то! Не мог Василий сам, по доброй воле так пальцы изгваздать. Стало быть, ссадины перед самой смертью появились. А от чего? Да ежу понятно – выбраться из ледяной воды он хотел, за острые края льда цеплялся…
Вскоре городские виды за окном сменились заснеженными полями, лесами и сопками. Пейзажи располагали к размышлениям, чем Иван Ильич и занялся.
Итак, перед смертью Василий хватался за края проруби – означает ли это, на самом деле, что в воду его столкнул неизвестный злоумышленник? Нет, определенно нет. Оказавшись в ледяной воде, кто угодно может пожалеть о содеянном и попробует выбраться.
Но если человек с утра пораньше идет топиться в прорубь, настроен он железно. Да и Василий всегда был мужиком основательным: раз решив, шел до конца. Вот бросил свою художку на последнем курсе – и до конца жизни из деревни не выезжал. Нет уж, характеры у Бондарей – кремень.
Случайность? Тоже исключено. Глубина в проруби – ровненько Лизавете по декольте. Если бы Василий и свалился в воду ненароком, выбрался бы оттуда за считанные секунды да греться бы домой побежал. Да и полушубок сухим остался – он в одном свитере был, стало быть, снял перед тем как…
Иван Ильич выпрямился на сиденье. Полушубок! Громоздкий, но очень теплый. В деревне такой один, Петр подарил. Василий в нем вторую зиму ходил. Перед работой снимал, это верно, а вот топиться наверняка в этой хламиде было б сподручнее.
Так где же он?
Он нахмурился, пытаясь восстановить в памяти полную картину того утра. К реке они с теткой пришли одними из последних. Костер уже пылал, отец Геннадий разжигал кадило, купальщики переминались с ноги на ногу у сколоченных Василием мостков… А полушубка нигде не было.
Сперли, что ли? Вещичка-то приметная, да с покойника – кому в деревне понадобилась?
Автобус между тем приближался к месту назначения. Люди выходили на остановках; вместо них подсаживались другие, но салон понемногу пустел. Заскучавшая без дела контролерша бросила нахохлившемуся пассажиру:
– Добрались почти, инвалид,