Филиант. Мария Фомальгаут
теперь вроде никого не забыл. По утрам молодость будет заваривать кофе, лето будет готовить завтрак, и все будут сидеть в холле, или на веранде, пить кофе… а потом жизнь посмотрит на часы и пойдет на работу, а старость будет прибирать в доме, а осень…
…нет, стоп-стоп, что-то же должно произойти, интересно вот, что… А вот, например, пусть пропадет юность, и все будут подозревать в её пропаже детство, ведь они же супруги. Но смерть быстро расследует это дело, она быстро поймет, что виной всему осень, потому что… ну… потому что должен же кто-то быть виновен…
А… а что не так? Что вам не нравится? Я все сделал, как вы просили, написал про детство и юность, про весну и осень, про жизнь и смерть, и про маленький городок. Вы бы хоть намеки какие дали, ну что там будет, в каких отношениях будут детство и юность, кем работает молодость, какое лицо у осени, сколько лет смерти, на каком этаже живет старость… А то как же я сочиню, если вы мне толком ничего не сказали.
Ну ладно, тогда давайте так. Детство работает в бюро расследований, и однажды к нему приходит лето, и рассказывает, что кто-то убил смерть. И детство со своим новым напарником – маленьким городком…
Шьевр
Я хочу Париж – но Парижа нет, вернее, он есть, но его нет, вместо Парижа железная дорога и нависающая над ней отвесная скала, на которой ютятся дома, непонятно, как не падают. Я не верю, что такое есть в Париже, но память подсказывает – да, есть. Я смотрю дальше, на обшарпанные улицы, облепленные строительными лесами, на нагромождение часов – нет, это не часы, это памятник какой-то… часам…
…снова пробую Гент – Гент получается какой-то блеклый, тусклый, дождливый, весь в узких тесных улочках, зажатых между крохотными домишками. Я хочу другой Гент, изящный, ажурнвй, мистический, – но его нет, покойный даже не подумал пройти по площадям и мостам, видно, был проездом, скорей-скорей, на пару часов, по какому-то делу, что-то кому-то передать, бумаги какие-то, и дальше, дальше, бегом, бегом, в тряском поезде… Ух ты, у поезда два этажа, я хочу на второй этаж – но покойный как назло не поднимается на второй этаж, ну встань ты, ну поднимись ты, ну же, ну… черт…
Я говорю – покойный, хотя правильнее сказать – умирающий, ведь он еще не умер, я еще только высасываю из него все соки – вместе с памятью. В отчаянии я пробую на вкус его родной городок – городок получается неживой, никакой, привычный до тошноты, когда его перестаешь замечать, когда проходишь мимо ратуши – и в упор её не замечаешь. Это невыносимо, говорю я себе, лучше никак, чем так. Я отбрасываю от себя измочаленное тело, черное от запекшейся крови, – и знаю, что буду возвращаться к нему снова и снова, пока будет что высасывать из прошлого…
И все-таки я недоволен, я поднимаюсь из подвала по извилистой лестнице, я выговариваю старому Барриджу, – я же просил туристов, туристов, настоящих, долго странствующих, видавших все и вся, а не какого-то там сидельца на одном месте, который изредка мотается по городам,