Платье королевы. Дженнифер Робсон
зубы, поставила чайник на огонь и поспешила в туалет. Когда трубы перемерзли в первый раз, еще в январе, Милли принесла из магазина, где она работала, старинный ночной горшок. «Мистер Джолифф посадил в горшок папоротник, но растение давно погибло, и мне разрешили забрать его домой. Горшок, не засохший папоротник». Конечно, его не назовешь полноценной заменой настоящей уборной, и все же немного поступиться своим достоинством лучше, чем терпеть до самого Лондона.
Вернувшись на кухню, Энн вымыла руки водой из миски и вспомнила о завтраке. Нашедшейся горбушки черствого хлеба хватит только на два тонких ломтика, пусть они достаются Милли. Еще были остатки каши. Потребовалась всего минута, чтобы подогреть кашу, – даже чайник не успел закипеть. Не садясь за стол, Энн быстро расправилась с завтраком.
Засвистел чайник. Она залила кипятком чайные листья, которые заваривала уже дважды, и плеснула воды в кастрюлю и тарелку, из которой ела кашу. Пусть отмокает в раковине, пока Энн не вернется с работы. Чайные листья едва окрасили воду; похоже, большего от них ждать не приходилось. Энн добавила молока, и хотя вкус не стал намного лучше, горячая кружка по крайней мере грела руки.
Она пошла назад в свою комнату, нащупывая путь в темноте, потому что Милли нужно вставать лишь через полчаса; будить ее не хотелось. В холодной спальне Энн быстро оделась, выбрав самое красивое платье и кардиган. Обычно на работе она носила белый комбинезон, но сейчас он лежал в сумке, в которой они с Милли каждый понедельник отправляли миссис Коул вещи для стирки. Плата за стирку одежды и постельного белья была роскошью, однако ничего другого не оставалось, ведь и Энн, и Милли работали. Конечно, мелкие предметы одежды, а также все деликатные и дорогие вещи они стирали сами. Миссис Коул отлично управлялась с прочными тканями, а вот пуговицы и отделка вполне могли после стирки исчезнуть с платья.
Рядом со светильником на стене висело зеркало, и Энн встала перед ним с расческой в руке. В прошлом году она совершила большую ошибку – сделала челку. Прическа ей решительно не подходила, и сейчас, почти девять месяцев спустя, волосы еще не отросли. Она убрала челку со лба и закрепила пряди заколками-невидимками.
Кожа у нее стала слишком белой, а летние веснушки – они так нравились Энн! – почти исчезли. На бледном лице серо-зеленые глаза выделялись еще ярче, да и цвет волос ее совсем не красил. Морковный – вот что это был за цвет. А мама всегда говорила, что у Энн волосы цвета засохшего абрикосового варенья.
Цвет волос, огромные яркие глаза и даже веснушки, особенно в детстве, делали Энн несчастной. В школе ее постоянно дразнили мальчишки, а некоторые девочки обходились с ней и вовсе жестоко. Даже подруги порой предлагали Энн попробовать крем для загара или краску для волос.
Один юноша сказал Энн, что считает ее симпатичной. Это было летом перед войной, вскоре после смерти мамы, и Энн ощущала себя потерянной, словно не на своем месте. Наверное, ей следовало остаться дома, а не идти на танцы. Даже Фрэнк и Милли, недавно