К своим, или Повести о солдатах. Константин Константинович Сомов
и говорю:
– Вот, что, Коля, звания всякие пока отменяются. Нету сержантов, одни товарищи остались, такие, кто этого слова стоит. Хочешь нам товарищем быть, пошли вместе. Он носом шмыгнул, но глаза сухими сохраняет. Кивает, согласен, мол.
Я ремень поясной подтянул, пилотку на голове поправил:
– Тогда, слушай меня, товарищи бойцы. Водки глотка в рот не брать, запасаемся водой и продуктами и ходу к Донцу, откуда пришли, пока немец туда раньше нас не поспел. Двигаем так, чтоб пятки горели, иначе каюк. Я уж знаю…
Шли, пока гимнастерки от пота выжимать можно стало, а я только шагу прибавить командую. Смеркаться стало, когда Вася остановился и голову в небо задрал.
– Ты, что? – шиплю на него. – Я ж говорю, шевели ногами.
– Подождите, – говорит, – давайте хоть полминутки послушаем, может больше и не случится никогда.
Слышу – жаворонок… Князев замолчал, потом посмотрел на меня помутневшими глазами: «Понимаешь ты, жаворонок звенит. Как у нас в деревне говорили «небо пашет». Он ведь в мае сутки напролет петь может. Нету «юнкерсов» и «мессеров» нету, только жаворонок в небе трепещется, песню немудреную тянет. Живём еще, значит».
Постояли с полминутки, может, больше чуть, командую:
– Шагом марш! Шире шаг.
Потопали дальше. Небесный идет, вздыхает, и Овечкин тоже.
– Ничего, – говорю, – бойцы, товарищи мои дорогие. Все равно дойдем.
Ночью примкнули к какой-то отходящей колонне, да и не колонне, толпе, какая на демонстрации первомайской бывает, только без лозунгов, одни матюки по генеральскому адресу. Топали, топали, небо светлеть стало, там и солнце поднялось, но жары нету, листочки на кустах и деревьях зеленью свежей блестят, вокруг поля ковром зеленым легли, вверху небо голубое-голубое, ни облачка.
И тут зазудело-загудело опять в нем, до смерти этот звук не забыть… В стороне от дороги овраг глубокий и длинный – все туда кинулись, а я бойцам своим ору:
– За мной!
И бегом на другую сторону. Бегу, бегу, дальше, дальше от дороги, вот уже бомбы должны пойти. Вот он овражек, счастье мое. Упал в него, следом Вася с Николаем свалились. Лежим отдышаться не можем. Завыли бомбы, загрохотало вокруг, земля и мы с ней все от взрывов трясется. Рты пораскрывали, чтоб барабанные перепонки не полопались. Дай Бог пронесет. Посмотрел в сторону, вижу Овечкин, как немцы спикируют, бомбы завоют, в землю ладонью вцепится, в кулак сколько-то ее сожмет, а как бомбы разорвутся, выбросит. И опять, и опять.
Гарь пороховая в рот и в нос лезет, дышать трудно. Но мимо пока. И тут как даст рядом. Подбросило нас, о землю шмякунуло, да еще и присыпало ей, в рот набило. И стихло…
Выбрались из овражка, совсем рядом воронка здоровенная, могила наша не случившаяся, а поле вокруг уже не зеленое, а серо-черное, будто за минуты его перепахали. Отплевались от земли и гари, побрели потихоньку назад к дороге. Вокруг убитые лежат, на некоторых и взглянуть страшно, до того обезображенные, обгоревшие. На кустиках лохмотья кровавые висят, одежды обрывки, кишки чьи-то. Картина знакомая, и до того уже не раз ее видел, а тут замутило