Рандеву. Борис Ильичев
иглой исколот я,
и раны кровоточат.
Истерзанная плоть моя
вернуться к жизни хочет.
Но сколь ни плачь, а мой палач
в делах заплечных дока,
и мне сказал знакомый врач —
лечить – одна морока.
и из последних слабых сил
держался я вначале,
потом подушку укусил,
чтоб зубы не стучали…
страдал я, будто бы парша
моё терзала тело,
вокруг которого душа
летала и смотрела.
«Не потому не заживающая рана…»
Не потому не заживающая рана
горит в душе, когда уходит друг,
а потому, что он уходит рано
и без него ты сиротеешь вдруг.
А, впрочем, что об этом толковать,
О дружбе сказано давно и много.
Скрипит ночами старая кровать,
и грудь сжимают горе и тревога.
Скрипит ночами старая кровать.
Ушёл мой друг, чья песня не допета.
Своими струями его омыла Лета,
а нам осталось жить и вспоминать.
«Далеко, далеко – шага два за околицей дома…»
В. Д.
Далеко, далеко – шага два за околицей дома,
где утрами туман разливал по полям молоко.
В придорожной пыли, что с босыми ногами знакома,
я однажды нашёл обронённое гусем перо.
Я смотрел на него, познавая секреты устойства,
и впервые подумал, что может не всё человек…
Что-то выше его придаёт ему странные свойства,
Но понять не успел – жил другими заботами век.
Сколько боли и сладких конфет нам из рога Фортуны
Сыпал Тот, кто не дал ей про нас позабыть.
Рвал железный двадцатый – в сердцах наших струны,
только пенье скрипичной струны не сумел он убить.
Где тот гусь, что перо подарил мне на память?
Как сумел пронести сквозь войну его малый пацан?
Так промыслил судьбу сквозь российскую замять
тот, кто водит нас в церкви, мечети, буддийский дацан…
Эти клики гусей я понять никогда не сумею.
Почему они в душу ко мне льют тоску и печаль,
словно я, принуждённый судьбой, покидаю Рассею,
уносясь с этим клином навек в беспредельную даль.
И когда-нибудь, глядя с тоскою на царство полёта,
я о камень случайный на ровной дороге споткнусь,
и, за стаей следя, я совсем не от боли заплачу,
а скорей оттого, что пока на земле остаюсь…
«Я помню всё: задор, и пыл, и страсть…»
Я помню всё: задор, и пыл, и страсть,
и наших женщин добрые улыбки.
Казалось, что ещё есть две попытки
на жизнь, и время потеряет свою власть.
Мы пили всё, чем век нас одарял,
и языки пред мыслями бежали,
презревши царство тёплых одеял,
мы говорили, словно излагали.
Но хмель вина и возраста пропал,
осталось лишь чуть-чуть