Нетерпение сердца. Стефан Цвейг
к машине и укрыть мои плечи теплым покрывалом. Шофер заводит двигатель, и внезапно я мчусь домой сквозь ревущую стихию.
Ехать в бесшумно скользящей машине на удивление приятно и удобно. Но поскольку мы с неимоверной скоростью приближаемся к казарме, я стучу в стекло и прошу шофера остановиться на площади перед ратушей. В элегантном автомобиле Кекешфальвы к казарме лучше не подъезжать! Я знаю, что будет нехорошо, если младший лейтенант подкатит, словно эрцгерцог, на сказочном авто, а дверь перед ним откроет шофер в ливрее. «Золотые воротнички» не ценят подобное хвастовство, к тому же инстинкт уже давно подсказывает мне как можно меньше смешивать два мира – мир роскоши, в котором я являюсь свободным, независимым, избалованным человеком, и мир службы, где уделом жалкого бедняка вроде меня, испытывающего неимоверное облегчение, если в месяце не тридцать один, а лишь тридцать дней, является постоянное повиновение. На подсознательном уровне одно мое «я» ничего не хочет знать о другом; иногда я уже не в состоянии различить, кто же настоящий Тони Гофмиллер, – тот, который несет службу, или же тот, который ходит в гости к Кекешфальвам.
Шофер послушно останавливается на площади перед ратушей, за две улицы до казармы. Я выхожу, поднимаю воротник и хочу побыстрее пересечь широкую площадь. Но как раз в этот момент непогода начинает бушевать с удвоенной силой, и ветер наносит мокрые удары мне прямо по лицу. Пожалуй, лучше подождать несколько минут перед воротами одного из домов, вместо того чтобы бежать два переулка под проливным дождем. Или наконец зайти в кофейню, ведь она еще открыта и там я смогу посидеть в тепле, пока милое небо не опорожнит свои огромные лейки. До кофейни напротив всего шесть домов, и вот уже я вижу, как за мокрыми оконными стеклами тускло мерцает свет газового рожка. За крайним столиком, словно завсегдатаи, сидят мои товарищи; отличная возможность наверстать упущенное, потому что мне уже давно следовало бы показаться им на глаза. Вчера, позавчера, всю эту неделю – да и прошлую тоже – меня не было за нашим любимым столиком. На самом деле у них наверняка имеются веские причины злиться на меня; если уж изменяешь, то нужно хотя бы соблюдать правила приличия.
Я открываю дверь. В передней части кофейни лампы уже потушены по соображениям экономии, повсюду лежат развернутые газеты, а маркёр Ойген подсчитывает выручку. Но вдали, в игорной комнате, я вижу свет и мерцающий блеск пуговиц на мундирах. И действительно, заядлые картежники – старший лейтенант Йожи, лейтенант Ференц и полковой врач Гольдбаум – по-прежнему здесь. По-видимому, они уже давно окончили партию и теперь пребывают в состоянии хорошо известной мне лености, при которой так не хочется вставать и уходить из заведения; так что мое появление становится для них настоящим подарком от Бога, прервав их скучную дремоту.
– Привет, Тони! – оглашает Ференц мое прибытие для остальных.
– «Моей ли хижине такая слава?»[16] – декламирует полковой врач, который,
Из пьесы Ф. Шиллера «Орлеанская дева», перевод В. Жуковского. (Примеч. пер.)