За гранью разумного. Норман Райт
копейки, но так ничего и не выиграл.
Я не знаю, как мне удалось ковырнуть эти архивы в моей памяти, но они теперь лежали на столе передо мной. Возможно, это были «ложные» воспоминания. Парамнезия. Я не знаю. Возможно, это был не более чем отрывок из какого-то дурацкого фильма. Возможно, воспоминания самого Вилли Дубиловича. Я не знаю. Черт бы все драл!
Элизабет стояла у окна и испуганными глазами смотрела, как я брел к полицейской машине. Я был для Элизабет Харрисон лишь умалишённый, в дорогом костюме не по размеру. Умалишенный, который ночью забрел в ее двор и как подросток подглядывал за их с мужем постельными играми. Я был для моей Элизабет лишь больной человек, который на утро останется лишь фрагментом этой ужасной ночи.
7
Боль. Что это такое? Сотни игл, разом впившихся в грудь? Ржавый нож, разрезающий кожу? Думаю, да. Физическая боль сильнее. Но душевная глубже. Однако неважно каким способом тебя вывернули наизнанку – буквально или образно, пережив такое, ты больше не будешь прежним.
Я стоял у зеркала и смотрел в себя. Я не помню сколько так простоял. Время будто растянулось. Я смотрел в этот характерный разрез глаз. На эту блуждающую по лицу, еле уловимую улыбку. И я ничего не мог поделать с этой улыбкой – едва я стирал ее с лица, как она возвращалась снова.
И чему интересно знать я так добродушно улыбался? Ничему. Это риторический вопрос, навсегда застрявший в моей голове.
Взгляд мой был таким… Я глядел в свою душу и видел боль. Где-то там, за стеклянной оболочкой, за детской наивностью, была боль. Боль была сильнее меня.
Я почему то вспомнил, как плакала мама.
Мне было около шести лет, когда я вдруг проснулся среди ночи. Мама сидела возле меня, улыбалась мне, а по щекам ее бежали слезы. Тогда я не понимал, почему она плачет, теперь понимаю. Она плачет из-за меня. Плачет от своего бессилия, что-либо изменить. Это была ее боль.
Затем, я вспомнил отца.
Он очень злой и кричит, чтобы мы с мамой убирались прочь из его трейлера, потому что ему даже взглянуть на меня больно и противно. В глазах отца, я был словно плесень на дне кастрюли с испорченной вермишелью. Словно злокачественная опухоль или тошнотворный запах дохлятины под верандой. Это была его боль.
Еще, я вспомнил насмешки тех ребят. Один из них ударил меня в лицо. Я упал на землю и начал смеяться, потому что все начали смеяться. Я не мог понять, почему они меня бьют. Я сидел на земле и смеялся сквозь боль. Это была моя боль. Она пронзала меня иглами. Я помню кровь на рубашке и руках. Я думал, что это цена за дружбу. Но дружбы никакой и не было. Я понял это однажды, и это случилось там, в парке под мостом. Именно там, меня колотили и обворовывали.
В озлобленности этих подростков был виноват не я, были виноваты их родители. Их отцы, как и отец Вилли, (но по совместительству и мой тоже), топили свою никчёмную жизнь в выпивке, считали своих сыновей паршивцами и как только те попадались на глаза, лупили. Матерям