Вечность в тебе. Аннэ Фрейтаг
кухне. Или в ванной. Бледные оболочки, говорящие «Доброе утро» и «Сладких снов». Когда кто-то лишает себя жизни, он забирает и часть твоей. Он забирает часть тебя. Стоит ли рассказать маме о письме Кристофера? Но я не рассказываю. Ее глаза слишком пусты, а щеки слишком впалые.
С тех пор, как я появилась в кафе, она уже четырежды извинилась за то, что освободилась так поздно, а я четырежды ответила, что ей не стоит об этом беспокоиться. Она всегда много работала. Но раньше у меня еще был брат. И тогда это было не так заметно.
Я смотрю на нее. Сейчас, когда перестала улыбаться, мама снова выглядит настоящей. Она больше не позирует, словно для фотоальбома. Морщины глубже, кожа бледная. Иногда я слышу, как она плачет, когда думает, что меня нет рядом. Очень-очень тихо. И время от времени, возвращаясь поздно вечером домой, заходит в комнату Кристофера и садится на его кровать. Она думает, что я не знаю об этом, потому что уже сплю, но чаще всего я еще бодрствую. Мама поднимает глаза и, когда замечает, что я смотрю на нее, снова включает радость на своем лице. Будто лампа.
– Расскажи, как прошел твой день?
– Все хорошо, – говорю я.
– И что же ты делала?
– Сначала я была в музее, а потом – в кафе, – это не вранье.
Мама откладывает столовые приборы.
– Совсем одна?
Если я сейчас отвечу «да», совесть станет мучить ее еще сильнее, и она уже в пятый раз извинится, что не успела освободиться раньше, а я в пятый раз скажу, что в этом нет никакой проблемы. Но если отвечу нет, мне придется рассказать ей о Джейкобе, а я по какой-то причине не хочу этого делать. Она бы увидела в этом то, чего нет. Поэтому я выбираю вариант номер три:
– Нет, не одна. На выставке я случайно встретила мальчика из школы.
– Честно?
Я киваю.
– А потом мы пошли есть пирог. Было здорово.
Она исследует меня как полиграф. Как будто взвешивает в уме, не придумала ли я всю эту историю только ради нее. Чтобы она не чувствовала себя самой плохой матерью на свете.
– Он из твоего класса?
– Нет. Он… – Пауза. – Он из параллели Кристофера.
Каждый раз мне странно произносить его имя. До этого – с Минг, а теперь – с моей матерью. Обычно я просто думаю о нем. Словно произнесение его имени вслух было признанием того, что он мертв и никогда не вернется.
– Значит, в прошлом году он учился вместе с Кристофером, – замечает она.
– Думаю, да, – говорю я.
– Соответственно, ему тогда… сколько? Девятнадцать, двадцать?
– Он не особенно интересуется мной, – отвечаю я, откусывая свой гамбургер.
Чувствую, что она хочет сказать что-то еще, и это невысказанное повисает в воздухе. Как гигантский речевой пузырь. Что-то вроде «Надо остерегаться парней постарше» или «Вот когда я была в твоем возрасте…» Но она ничего такого не говорит и вместо этого снова хватается за свои столовые приборы и продолжает есть.
Через двадцать минут официант убирает наши наполовину пустые тарелки. Он спрашивает, не хотим ли мы забрать остатки, и мы киваем.
Когда официант уходит, мама