Рукопись. Екатерина Равковская
и потому что. Даже нелепые шутки про инопланетян сюда хорошо подходили – как же, злокозненный внеземной разум решил лишить человечество желания жить. Всех разом. Тупо чтобы посмотреть.
А он хотел быть там. В прошлом. Где горстями швыряли друг в друга свет, смеялись в полный голос, и этот смех во все стороны разносило эхо, а не как сейчас, глохло в стенах собственной черепной коробки.
Хотя бы в своем прошлом.
И день за днем крепла мысль разделаться с этой рутиной и пустотой одним махом, как ударом рыцарского меча, как тогда, в шальной беззаботной юности. Напополам.
И он начал искать. Но как ни оборачивался внутрь себя, ничего, кроме все того же тлена, там не находил.
И вот тут-то началась настоящая депрессия. Черная как смоль, черная как нефть, черная как заваренный до чифирной крепости чай с маслянистой пленкой, такая же горькая и шибающая в нос. Вкусная, как ни крути. И тяжелая ровно настолько, чтобы ее захотелось поднять через силу, – вновь, как тогда. Как в настоящей жизни.
В тот день, когда К. Б. создал на ноутбуке новый, пустой текстовый документ, небо было сирым и хмурым – но ему казалось, что впервые за многие годы вышло и глянуло в окно солнце.
– Ты кукухой поехал, – обреченно сказала ему подруга, услышав первую идею.
И он выкинул ее. Без жалости, с вкусной, здоровой злостью. Не подругу – идею, разумеется. Потому что оно того стоило. Да и первая мысль действительно пришла совершенно никчемная.
Первым делом он перерыл все свои записи, какие смог найти. Даже самые ранние, обрывочные, где не связано и двух слов, он методично перебирал, выискивал по крупицам и откровенно страдал. Сейчас, в окружении старых блокнотов с пьяными каракулями, в которых едва ли можно было узнать человеческий почерк, он хватался за волосы и едва не бился головой о стену. Идеи, блестящие, шикарные и пустые, как смятый пластиковый стаканчик, издевательски подмигивали ему с каждой строчки, каждого слова. И он ведь не мог вспомнить ни одной. Ни совершенно безалаберные сокращения, состоящие порой из одних согласных букв, ни тупые зарисовки пустолицых голов в бацинетах не наводили ни на единую мысль.
Он видел, сколько идей, сколько прекрасных начал утекло сквозь пальцы. Он ощущал вес каждой задумки, когда перебирал листы за листами, даже мог вспомнить, заново ощутить тот трепет, с которым начинал запускать свою думательную машину – тогда, годы, десятки лет назад. Отравители и палачи, неверные жены и изобретательные любовники, мечтатели, мудрецы, идиоты и злодеи теснились гурьбой, перебивали и топтали друг друга, сверкали гранями настоящих драгоценных камней, а не этих пресловутых стекляшек Сваровски. Настоящие, живые, они глядели с клочков бумаги, рвались с них наружу, насквозь, и…
И ничего. В этих кусках, обрывках, оглодках, были красота и сила, но не было смысла. Они не сходились, не срастались друг с другом, оставались просто неограненными кусками породы.