Рукопись. Екатерина Равковская
джип, женщину переполняла тихая гордость.
Новое его увлечение, сценарий о самом себе, Беспалова восприняла с должным уважением, но без восторга. Снова в матером работнике пера проглядывал тот мальчишка-раздолбай, с которым они начинали путь. И смотреть, как прорывается сквозь сосредоточенное лицо щенячий веселый оскал, видеть, как сияют глаза, ловить на себе их огонь, оказалось вдруг на удивление хорошо. Хорошо и безопасно. Потому что огонь гас, гасли глаза, и К. Б. снова становился тем собой, который вырос на ее глазах и рядом с ней, в ее ладонях.
А потом он снова взрывался, сходил с ума, сиял как солнце. Кричал, вскакивал со стула, так что тот отлетал к стене, злым широким рывком смахивал, опрокидывал все со стола на пол – и сиял. Вцеплялся в прилежно приглаженные волосы, так что золотые вихры торчали искрами, колючим веселым солнцем. Даже в гневе, даже разлетающийся на клочки от безысходности и горя, рвущий себя пополам, он был до одури красив.
Не даже – именно.
От него искрило. Воздух зажигался фейерверками, когда он вскидывал голову, и смиренно сложенные, мягкие руки начинали порхать по клавиатуре с яростью и силой концертов Рахманинова. Серый скучный день разлетался осколками цветного стекла, сиял калейдоскопом, лился музыкой. На это можно было смотреть вечно – просто как на шоу. Не ожидая финала.
Она не отчаивалась, когда у него опускались руки, и то же стеклянно-острое солнце растворялось в серых глазах-окнах. Она помогала, забывая о собственном научном труде, захваченная этим пьянящим танцем. Смеялась. Кричала в пустое небо вместе с ним просто потому, что на ее саму больше не оставалось места. Пела, пила восторг большими глотками – а потом с незлым, ностальгическим сожалением прибирала разбитую посуду.
Когда, по его расчетам, набралось на полтора часа экранного времени, на его счету было уже три разбитых чашки. Он почти заново стал ребенком, но развернулся в самое время – и к самой сложной части, к финалу, подошел уже собой прежним. Хорошим и спокойным, какого не страшно будет оставить в пустой квартире одного. Вдохновение, рвущееся через край, размалывающее все вокруг него в сверкающую золотом труху, поутихло и стало, наконец, управляемым.
И она, зная, что именно такое вдохновение лучше и безопаснее всего, осмелилась его оставить. Всего на недельку. Потому что есть конференции, которые этого стоят.
Мечтатели с горящими глазами, расплескивающие вокруг себя солнце, были ей очень хорошо знакомы – и на фоне доброго десятка подобных ее личный почти поблек. Закружила, захватила собственная жизнь – красивая, острая и точная, натянутая звенящей струной. Здесь фантазеров хватало, здесь открывался новый мир. Точнее, старый открывался вновь, через те же сверкающие глаза, с немым вопросом поднятые к небу.
Среди точно таких же беспросветных циничных мечтателей, воспевающих каждый свой любовно вылепленный мирок, Беспалова