Рукопись. Екатерина Равковская
ирония была в том, чтобы собственными руками терзать непоколебимую сталь, снимать с нее кожу за кожей, чтобы обретала, наконец, форму. Чтобы скалила заточенные до остроты меча зубы, даже если прежде их не было. Чтобы секущая ледяная струя воды смывала вспухающий жаром гнев, когда чужие, уже прошедшие этот путь зубы вгрызались в плоть стали, чтобы брызгами крови, от которой не отмыться уже, лезла под ногти железная – со вкусом и запахом той же крови – пыль.
В этой стране ему нравилось. Эту он готов был любить за одно то, что здесь до него никому не было дела. А еще здесь были балет, водка и два выходных в неделю.
О прелестях второго он знал еще со школы, с прятаний за гаражами, первых затяжек вытащенных из кармана какого-то забулдыги сигарет и опаляющих нутро злых, отчаянных глотков. Тогда все эти теснящие его дети кичились своей взрослостью, пили, захлебывались и в глупой гордости вскидывали голову, чтобы потом зайтись в натужном кашле. Он тоже пил и тоже кашлял вместе со всеми, потому что так было надо. И это было весело. А первое он увидел по телевизору в семнадцать лет – и едва не зашевелилось в груди далекое и древнее, томительное, тревожное. Такое знакомое.
Ломкие худые тела в белом, махи жилистых сухих ног, шаги, вспрыги и полеты под то беснующуюся, то текущую рекой, давящую своим величием музыку. Взмахи изломанных птичьими крыльями тонких рук, метания полунагих тел, надвое разрубленных белым, – будто те же брызги крови, растерявшие цвет. Будто и впрямь крылья готовых сорваться в небо птиц. И когда под горько затихшую, спертую, как задушенные рыдания, музыку то же белое хрупкое тело тихонько опустилось на побелевшую землю, он почти поверил в смерть. И ее, и свою, и этого проклятого, насквозь прогнившего мира.
Она поднялась. Кланялась. С гадливым, скользким пристающим к языку ощущением собственной обманутости, неправоты, он смотрел на нее – и жалел, что теперь, после такой красивой смерти, она еще дышит. Только потом он узнал, кто умер на самом деле.
Веселой иронией отзвенело осознание, что и в тот раз ему было семнадцать.
Он не страдал, когда его, неустроенного юнца, пинком выкинули с разваливающегося завода. Не страдал, когда отец уехал в другой город и через пару лет попал в тюрьму. Не страдал, когда женщина, назвавшаяся матерью, узнала о смерти мужа в тюрьме и в тихих муках таяла, съедая саму себя день за днем.
Для него самого все разом было тюрьмой. Хорошей. Мягкой. Доброй. Тюрьмой, в которой само мироздание о нем заботилось, утешая, смиряя ошибки прошлого и не предлагая уже ничего нового. Он чувствовал, как с каждым днем неумолимо слабеет. И ему это нравилось.
Семь лет нищеты и жизни на хребте у случая не слишком отличались от тех же двух лет на заводе. Лицезреть руины башни из золота и слоновой кости, лицезреть труп мечтателя и поэта, растерзанный тиграми, одинаково удобно было из любой точки, когда эта башня, этот труп являли собой всю страну.
Грустно